– Первые-то пули мы пустим вон туда – в губернаторские окна!

Ошеломленный генерал-майор обозвал солдат изменниками и исчез в дверях губернаторского дома. Через несколько минут он появился уже снова, вместе с губернатором.

– Воины его императорского величества, – вещал губернатор, – согласно присяге вы должны защищать начальство, а вы – что?.. стрелять в него хотите?

Никакого эффекта не последовало. Зайцев пошел на компромисс. Он стал уговаривать солдат зарядить ружья хотя бы только для острастки, чтобы народ разошелся. Несколько старослужащих солдат щелкнули затворами. По приказанию генерал-майора конные жандармы въехали в толпу, предупреждая, что сейчас будут стрелять.

– Кто не бунтует, – отходи прочь! – кричали они. Немногие, привлеченные на площадь пустым любопытством, поспешили убраться.

Огромная масса мятежников не трогалась с места, как бы выжидая чего-то и стойко перенося голод и резкий, холодный ветер. Так они оставались неподвижно друг против друга, эти две силы, однородные по составу, между которыми правительство упорно сеяло антагонизм, но которые теперь всякую минуту готовы были слиться воедино: одна – безоружная, в крестьянских зипунах и тулупах, другая – одетая в царские мундиры, вооруженная ружьями, дула которых властно тянулись к губернаторским окнам.

Морозный ноябрьский день клонился к вечеру. Площадь оделась сумерками. Наступал кульминационный пункт восстания, который должен был решить его участь.

Слишком немногое известно нам о социальном составе мятежников, чтобы с уверенностью судить о тех мотивах, которые остановили их занесенную руку. Быть может, мелкобуржуазные инстинкты руководителей восстания, Ильина и других, происходивших по преимуществу из мещан, охладили в решающий момент их чувства. Так или иначе, но мятежники упустили этот благоприятнейший случай полной растерянности и беззащитности губернской власти.

Бунтовщики решили разойтись с тем, чтобы на следующее утро, при первом ударе к заутрене, вновь собраться у губернаторского дома, вооружившись чем придется, и тогда уже перейти в наступление. А солдат, если их распустят на ночлег по квартирам, склонять к бунту. Этим самым в руки губернской власти давался решающий козырь: время, необходимое, чтобы собраться с силами. На усмирение мятежа при самом его начале в Тамбов спешно направлены были регулярные войска: конно-пионерная рота, по одному батальону Вятского и Казанского полков из Курской и Харьковской губерний, Митавский гусарский полк. Из уездных городов на подводах спешили воинские команды.

Узнав от соглядатаев о намерениях мятежников, губернские власти в целях самосохранения проявили несравненно большую расторопность, нежели в борьбе с холерой. Решено было солдат не распускать. Выбрав из них сколько-нибудь благонадежных людей, образовать небольшие патрули и разослать их на перекрестки, чтобы разгонять народ. Запереть все улицы шлагбаумами и перегородками. А главное, просить архиерея устроить с утра крестный ход и общее богослужение. И чтобы то и другое было возможно длительнее, дабы таким образом выиграть время до прибытия воинской силы.

Крест и меч, нетвердо державшиеся в руках тамбовских властей, после неуспешных сепаратных выступлений решились действовать заодно. Когда поутру мятежники, разметав патрули и шлагбаумы, ринулись на площадь, внезапно во всех церквах ударили в колокола, из храмов вышло духовенство в полном облачении, с образами и хоругвями. Духовенство направилось к Казанскому монастырю, откуда появилась новая процессия с архиереем во главе. Бунтовщики растерялись, но веками «вколачивавшееся» в них религиозное чувство одержало верх. После некоторого колебания они обнажили головы и принялись молиться.

Молиться пришлось очень долго. После изнурительного молебна открылся общий крестный ход на соборную площадь. Вся эта музыка окончилась только около двух часов дня, тогда, когда уже город наполнился прибывшими с разных сторон войсками. Вопреки убеждениям архиерея – после обедни разойтись по домам, мятежники снова не послушали красноречивого своего пастыря и, едва умолк колокольный перезвон, хлынули к губернаторскому дому.

Но было уже поздно. Церковь честно сослужила службу самодержавию. Невооруженные мятежники очутились в мышеловке, со всех сторон окруженные правительственными войсками. Восстание было раздавлено. Две тысячи никольских крестьян, с вилами, косами и топорами, шедшие на помощь тамбовским бунтовщикам, были задержаны в четырех верстах от Астраханской заставы и не поспели к месту действий.

Хотя бунт был задушен, войска продолжали прибывать в город и расквартировывались по домам мещан на правах постойной экзекуции. Под этой надежной охраной открылись действия сперва следственной, а потом военно-судной комиссии. Всех подсудимых набралось свыше 200 человек. Среди них было много никольских крестьян, а также отдельные городские чиновники и купцы, оказавшиеся причастными к возмущению. Данила Ильин, его младший брат и мещанин Евлампий Акимов, бывший, по указанию следствия, главным действующим лицом в мятеже, приговорены к наказанию плетьми и потом к ссылке в каторжные работы на двадцать лет. Восемь человек приговорены к наказанию шпицрутенами и т. д.

Экзекуция производилась на площади, в виду всех жителей, которых полиция с раннего утра насильно сгоняла к месту истязания. По свидетельству современников, Данила Ильин не вынес зверской пытки и через несколько дней скончался в больнице.

Труднее оказалось справиться с мятежными солдатами. Весь батальон внутренней стражи заперт был в старые казармы, за Вознесенским женским монастырем, где содержался до окончания суда. Но военно-судной комиссии, несмотря на все приложенные усилия, не удалось установить зачинщиков. Допрашиваемые поодиночке солдаты настойчиво повторяли, что они все отказались стрелять, все бунтовали и все рáвно виновны. В конце концов весь батальон сослан был на Кавказ, где убийственные лихорадки и меткие горские пули должны были послужить бунтовщикам жестоким возмездием.