Фурманщики, забиравшие больных из домов, бывали к ним еще безжалостнее, нежели к прохожим на улицах. Последним еще удавалось иногда убегать, откупаться, но к ограждению больных в домах, особенно в артелях, от усердных полицейских даже деньги были бессильны. Боязнь, что „начальство взыщет“, заглушала в них чувства и человеколюбия и корыстолюбия»69.
Все это приносило свои убийственные плоды. Официальные цифры заболеваемости и смертности, заведомо приуменьшенные, тем не менее красноречивее всяких рассуждений.
На 12 ноября 1830 г. в двенадцати внутренних губерниях показано:
Таковы официальные данные, весьма существенно корректируемые всевозможными авторитетными записями современников, согласно которым всего от холеры погибло свыше 100 тысяч человек, а в одном Петербурге число жертв доходило до 600 человек в день70.
Из всего вышесказанного совершенно очевидно, что огромные размеры эпидемии объяснялись далеко не одной жестокостью болезни, но в большой степени и абсолютной нецелесообразностью предпринимавшихся мер и борьбы с нею. Высшие государственные чиновники больше спорили и препирались между собою о средствах пресечения эпидемии, нежели осуществляли средства эти на практике. Как бы в отместку за такое преступное небрежение холера проникала и за стены дворцов, и за шитые золотом мундиры. Жертвами ее, наряду с царским братом, Константином, и фельдмаршалом Дибичем, пал целый ряд крупных генералов и вельмож (гр. Ланжерон, Головин, гр. Потоцкий, гр. Оперман, ген. Шефлер, Костенецкий), придворных дам (кн. Куракина, гр. Завадовская, Щербина, Шимановская) и т. д.
Но, конечно, тяжелее всего холера обрушилась на низшие классы, на ту «чернь», которой так боялся помещик Оленин и которая лишена была средств неукоснительно следовать «мудрым» министерским наставлениям.
Согласимся же с цитированным выше современником этих страшных событий в том, что правительство, администрация, в лице не только низших своих исполнителей, но и верховных блюстителей, сделали все возможное к тому, чтобы отчаяние, вызывавшееся смертоносной эпидемией, претворилось в народное возмущение.
Пущенный кем-то слух, что господа отравляют колодцы с целью губить простой народ, с необыкновенной быстротой разнесся по России, вызвав грозные бунты, по своей кровопролитности и ожесточению мятежников едва ли имеющие равных в эту эпоху.
В официальной истории бунтам этим плотно налепили название «холерных». Правительственная версия все дело сводила к невежеству народа, который не понял благих мер и предначертаний администрации и, поддавшись злонамеренным внушениям, ополчился на своих спасителей.
Однако весьма показательно, что народный гнев, как мы ниже убедимся, не делал никакого различия между предполагаемыми конкретными распространителями заразы (врачами, фельдшерами и пр.) и попросту представителями высшей военной и гражданской администрации, казалось бы, к «отравлениям» никакого касательства не имевшими. Оружие мятежников ожесточеннее и охотнее всего направлялось именно против этих последних, олицетворявших в глазах бунтовщиков ненавистное самодержавно-крепостническое правительство.
В этом отношении интересно послушать замечание талантливого и остроумного современника, писателя и поэта Вяземского, который 31 октября 1830 г. заносил в свою записную книжку:
«Любопытно изучать наш народ в таких кризисах. Недоверчивость к правительству, недоверчивость совершенной неволи к воле „всемогущей“ сказывается здесь решительно. Даже и „наказания божии“ почитает она наказаниями власти… Во всех своих страданиях она… ищет около себя, или поближе под собою, виновников напасти. Изо всего, из всех слухов, доходящих до черни, видно, что и в холере находит она более недуг политический, чем естественный, и называет эту годину революцией… То говорят они, что народ хватают насильно и тащат в больницы, чтобы морить… То говорят, что на заставах поймали переодетых и с подвязанными бородами бежавших из Сибири декабристов; то, что убили в Москве великого князя, который в Петербурге; то какого-то немецкого принца, который никогда не приезжал. Я читал письма остафьевского столяра из Москвы к родственникам. Он говорит: „нас здесь режут, как скотину“».
Не требуется никакой особенной прозорливости и проникновенного знакомства с русским историческим процессом, чтобы из последующего изложения понять, что холера была только предлогом, или, вернее сказать, ближайшим поводом, толчком к взрыву долго сдерживаемого народного возмущения. Это возмущение, породившее так называемые «холерные бунты», питалось теми же соками, что и крестьянские, рабочие и солдатские беспорядки и восстания, которыми столь богата эпоха разложения крепостного хозяйства.
Тамбовский мятеж
Беспорядки и волнения, которые правительство хитро окрестило «холерными», прокатились по всей России. В Петербургской и в Московской губерниях, в Псковской и Тверской, – повсюду они отдавались зловещим грозовым эхом. В Севастополе произошел «бабий бунт», поднятый некоей Семеновой, возмутившей несколько сот женщин. Когда следователь допытывался о причинах, побудивших ее к возмущению, она объяснила, что двое детей ее умерли с голоду в карантине. По Калужской дороге тянулись в паническом страхе толпы мужиков, возвращавшихся из Москвы, с криками: «Мор! Мор!» В Коломне «чернь» подняла бунт против городничего, который вынужден был опрометью удирать от мятежников и т. д. и т. п.
Нет нужды для нас следовать по пятам «холерных» бунтов. Вполне достаточно внимательно познакомиться с отдельными, наиболее яркими и выразительными событиями из холерной хроники 1830–1831 гг., чтобы составить себе отчетливое представление о всей картине в целом.
В первых числах сентября 1830 г., по пути в свое имение, в Нижегородской губернии, Пушкин повстречался с Макарьевской ярмаркой, прогнанной холерой из Нижнего Новгорода. «Бедная ярманка! Она бежала, как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши!»
Но, растеряв товары, крестьяне увезли с ярмарки тлетворное дыхание холеры. Около этого же времени, занесенная вернувшимися из Нижнего Новгорода крестьянами, холера объявилась в Тамбовской губернии, в многолюдном селе Никольском, расположенном всего в десяти верстах от губернского города.
Губернские власти, казалось, имели достаточно времени, чтобы подготовиться к обороне от эпидемии. Еще с 10 августа тамбовский губернатор И. С. Миронов получил известие о появлении в Саратове смертоносной болезни, такой же заразительной, как чума. Немедленно был создан комитет по борьбе с эпидемией. Но действия его ограничились незначительными и совершенно недостаточными мерами. При всех городских заставах, по большим проселочным дорогам, расставлены были военные кордонные пикеты, которым предписано пропускать в город исключительно лиц, следовавших из благополучных губерний. Всех прочих надлежало выдерживать в условленном карантине. Но само собой разумеется, что за соответствующую мзду пропускались в город и приезжие из неблагополучных губерний71.
Сразу же обнаружился острый недостаток медицинского персонала. Случалось, что на два уезда оказывался всего один врач. А, например, в Кирсановский уезд послан был безграмотный ветеринар, которому начальство велело лечить людей от холеры.