Вопреки всем этим неблагоприятным показателям искусственно насаждаемые военные поселения быстро росли и к концу царствования Александра I охватывали уже треть всей регулярной армии. К 1825 году корпус военных поселений состоял из 36 батальонов пехоты и 249 эскадронов кавалерии украинских и 90 батальонов пехоты новгородских поселений – всего около 160 тысяч человек.
Но и в этом случае надежды правительства не оправдывались, ибо усиление военных поселений представляло собой скорее угрозу, нежели опору самодержавия. Не случайно император Николай с самого своего воцарения весьма отрицательно относился к этому чудовищному опыту, а известный английский полководец, герцог Веллингтон, выражал удивление по поводу того, что «русское правительство не боится штыков».
Кошмарные условия быта военных поселян постоянно питали в них мятежный дух, и под пеплом едва притушенного возмущения тлело пламя, всякую минуту могущее вспыхнуть. Это хорошо учитывали в свое время и петербургские, и южные заговорщики, всячески старавшиеся связаться с военными поселениями и твердо уверенные в их поддержке на случай революционных действий. И если военные поселения не приняли участия в декабрьских событиях 1825 г., то это вина, конечно, нераспорядительности самих декабристов и страха их вызвать новую пугачевщину, а отчасти (на юге) и той быстроты и внезапности, с которой разыгрались события.
Тем не менее страх уже императора Николая перед военными поселениями был настолько велик, что на следующий же день после восстания на Сенатской площади он отправил в Новгород генерал-адъютанта Комаровского, чтобы «удостовериться в духе поселенных войск и донести его величеству по эстафете в собственные руки, но не из Новгорода, а из первого удобного места». И, по-видимому, «дух» поселенных войск оказался далеко не в блестящем состоянии, ибо Николаю пришлось удовлетвориться весьма двусмысленными уверениями командного состава, что «известие о восшествии на престол ныне царствующего императора не произвело никакого неприятного действия и что, по-видимому, все поселенные войска готовы будут присягнуть».
Неизвестно, удовлетворило и успокоило ли это объяснение императора Николая, у которого имелись серьезные основания тревожиться на сей счет. Всего через пять с лишним лет у самых ворот столицы, в новгородских военных поселениях, разразился страшный бунт, казалось, угрожавший самому бытию самодержавия.
Новгородские военные поселения накануне восстания
Новгородские военные поселения, ставшие ареной возмущения, как выше упоминалось, уже при самом основании своем оказали серьезное сопротивление правительству. За время своего существования, подвергаясь неоднократной внутренней реорганизации, они постоянно расширялись и увеличивались, и к 1831 году округа военных поселений в Новгородской губернии занимали свыше 8 тысяч квадратных верст, насчитывая около 20 тысяч домов и более 120 тысяч душ населения.
Поселения состояли из двенадцати пехотных полков и двух артиллерийских бригад, разделенных на две дивизии. Каждый полк занимал отдельный округ, отмежеванный от соседнего полями и лугами. Полк подразделялся на три батальона, в свою очередь дробившиеся на роты, капральства и взводы. Самостоятельной единицей в округе была рота, каждая из которых помещалась отдельно, имела собственную ротную площадь, гауптвахту, гумно, риги и пр.
Первая гренадерская дивизия, в которую входило шесть полков, расположена была в Новгородском уезде. Начинаясь неподалеку, верстах в пяти от Новгорода, по обеим берегам Волхова, тянулись округа поселенных полков. Ближайшим к губернскому городу был императора австрийского Франца I полк, расположенный между Волховом и большой Московской дорогой. В линию с ним, вдоль Волхова, вытягивался округ короля Прусского полка. Позади этой линии, на Волхове, Вишере и Тигоде расположены были резервная рота Австрийского округа и фурштатские роты78 обоих округов. Далее следовали полки: графа Аракчеева, наследного принца Прусского, 5-й и 6-й карабинерные полки.
Весь Старорусский уезд занят был округами 2-й гренадерской поселенной дивизии. Уездный город Старая Русса в 1824 году изъят был из ведения гражданской власти и на особых основаниях, под названием безуездного города, обращен в ведомство военных поселений. В нем помещался штаб дивизии и рабочий батальон. А почти что за самой чертой города начинались поселения речной флотилии и округа Киевского гренадерского полка, расположенные по обоим берегам рек Тулебы и Полисти, со штабом полка в деревне Дубовицы. Эта географическая близость города и поселенного полка, как мы ниже увидим, сыграла большую роль в быстроте распространения восстания.
По соседству, по рекам Полисти и Переходне, помещен был округ принца Павла Мекленбургского полка, штаб которого находился в селе Высоком, рядом с деревней Тулебней, где помещался штаб 8-й роты Австрийского полка79. А по другую сторону этого последнего, на юго-восток, по среднему течению рек Холыньи, Полисти и Порусья, расположены были округа принца Евгения Виртембергского полка, с полковым штабом в Великом Селе, и далее, между реками Ловатью и Полой, артиллерийские округа, штабы которых находились по соседству в деревнях Ляховичи и Залучье. В таком же тесном соседстве помещались и остальные три округа поселенных полков. Юго-западнее Мекленбургского полка, на реке Себере, расположен был Екатеринославский полк (штаб в с. Должине), а в южной части уезда, по рекам Полисти и Ловати, стояли 4-й и 3-й карабинерные полки, штабы которых находились в деревнях Белебелке и Перешне.
Поселенные офицеры жили в местах расположения своих полков в особых домах. Совмещая в себе власть и помещиков и военных начальников, они поистине являлись полноправными и, по существу, безотчетными хозяевами не только всего достояния, но и самой жизни своих подчиненных.
Наделенный такой страшной властью над людьми, командный корпус военных поселений по-прежнему оставлял желать очень многого. Туда по преимуществу шли мародеры, прельщенные надеждой на легкую наживу, либо же те офицеры, моральные качества которых делали для них невозможной службу в других местах. Независимо от того, что весь внутренний строй поселений, как и сама их идея, резко осуждались передовым слоем офицерства, самые условия службы там не могли не отпугивать. Отставка была воспрещена, отпусков тоже не давали, либо же они обставлялись такими условиями и правилами, которые лишали возможности ими пользоваться.
Естественно, что при таких условиях начальству не приходилось быть сколько-нибудь разборчивым при назначении командиров отдельных частей, результаты чего были налицо. Более того: порядочных офицеров там не терпели. «Командиры, – вспоминает инженерный полковник Панаев, – всеми способами старались стеснить образованных офицеров и поручать командование ротами таким, кои, по неимению средств к существованию, обязывались не разбирать приказаний и быть послушными даже против совести и присяги. Главным правилом было то, что все средства хороши, лишь бы сделано было, что приказано начальством. С другой стороны, система шпионства и побуждение к доносам нижних чинов противу ближайших начальников, когда желали переменить их другими, ослабили совершенно всю дисциплину».
Итак, с одной стороны, беззастенчивое казнокрадство, невозможное интриганство и изощренная жестокость начальников, с другой – изнурительный труд, рабское бесправие и едва сдерживаемая ненависть подчиненных – таковы основные черты новгородских военных поселений в описываемую пору. Понятно, что одной искры оказалось достаточно, чтобы вспыхнул пожар.
В официальных документах, в переписке, в изустной легенде, инспирировавшейся правительством, упорно и устойчиво причины восстания объяснялись исключительно холерой и народным невежеством, давшим богатую почву слухам об отравлении. Справедливо здесь одно: в поселенных округах действительно циркулировали всевозможные вздорные слухи, и суеверие пожинало богатую жатву. Измученные и запуганные люди готовы были верить во все, даже в то, что холера в образе белой женщины по ночам бродит по улицам, стуча в двери, и в том доме, куда она постучит, на следующий день непременно кто-нибудь умирает. Иные старорусские мещане даже пытались отчаянно «лукавить» с холерой и на входных дверях привешивали объявления: «Нет дома» или «Посторонним вход воспрещен».
Но тем временем, как мещане надеялись таким манером «перехитрить» жестокую азиатскую гостью, военные поселяне, по-видимому, очень мало внимания уделяли холере, игравшей, по существу, только роль более или менее случайного повода к возмущению. В этом отношении весьма назидательно знакомство с длинными списками убитых, изувеченных и избитых мятежниками, которых всего насчитывалось свыше трехсот. В этих списках обращает внимание сравнительно малое число врачей, фельдшеров, словом, тех, которые, казалось бы, первые должны были возбудить подозрение в отраве. Списки пострадавших пестрят именами офицеров, помещиков, местных чиновников, священнослужителей и т. д.
Собственно, и сами поселяне еще во время возмущения не очень настаивали на «холерной версии», охотно сознаваясь своим жертвам, что постановили «порешить всех дворян» или что «прибирают всех господ». И не только господ. Среди пострадавших попадается немало своей братии – поселян же, солдаток, денщиков, навлекавших на себя гнев мятежников близостью или разного рода связями с начальством.
Итак, военные поселяне очень хорошо знали, почему и против кого они подняли восстание. Знало это, конечно, и правительство, нисколько не обольщаясь на сей счет. Те, кто имел право смотреть истине в глаза и не должен был слепо повторять удобную в этот момент версию, те совершенно правильно оценивали со бытия.
«В Старой Руссе и других местах повторились здешние сцены и под тем же глупым предлогом», – сообщал император Николай 15 июля фельдмаршалу Паскевичу, занятому в это время тоже „серьезным делом“ – подавлением польского восстания. Таким образом, при первых же известиях Николай уже понимал, что холера только предлог, только повод к возмущению. И ту же мысль, в более подробной и отчетливой форме, выразил в своих записках граф Бенкендорф.