На первый взгляд, это не согласуется с вышеозначенной целью: ведь и общение с другими людьми, и поездки обычно служат источником информации. Но мать ухитрялась использовать их прямо противоположным образом – не как источник, а как наваленную на него мощную бетонную заглушку, которая исключала любую возможность просочиться наружу хотя бы капельке реального знания.

Путешествия были для нее не более чем калейдоскопом сменяющих друг друга картинок – столь быстрым и пестрым, что даже самые крупные детали становились неразличимыми. Так сливаются в сплошную серо-коричневую ленту городские дома, стоящие возле полотна скоростной железной дороги: как ни старайся, не разглядишь ни крыльца, ни мальца, ни черных мусорных мешков, ни ветхого белья, капитулянтскими флагами вывешенного наружу.

Ну а болтовня – и того пуще. Мать чиновничала на какой-то необременительной должности в правительственном учреждении, которое отец насмешливо именовал «вольной бойней» – на том основании, что там занимались беззастенчивым убийством времени по относительно свободному рабочему графику. Мама против этого определения не возражала. Приходя на работу, она сразу набирала номер телефона подруги – неважно какой: судя по неизменному кругу тем и постоянному набору выражений, тут можно говорить о некой одной усредненной Подруге, чью роль попеременно исполняли несколько знакомых преимущественно женского пола.

Телефонная трубка возвращалась на место лишь к обеденному перерыву, что, впрочем, не означало окончания беседы – она продолжалась в кафе, на послеобеденной прогулке и во время обязательной сиесты. Вернувшись в офис, мать снова набирала номер. Тогда еще не было мобильной связи; представляю себе, как моя бедная мамочка страдала во время вынужденных перебежек от телефонной трубки к ресторанному столику и обратно. Закончив рабочий день, она поспешно направлялась к телефону, именуемому домашним, – подозреваю, что именно эта примета служила для нее напоминанием о необходимости уделить минутку-другую еще и семье.

– Люди, будьте реалистами! – говорила бабушка. – Когда-то нужно и жить, а не только убивать время на всякие глупости!

Но что значит «жить», бабушка? Жаль, что я вовремя не задал ей этого вопроса. В детстве мне казалось, что бабушкин упрек адресован только моим родителям, что снаружи все обстоит иначе… Снаружи? Смотрите-ка, я и в самом деле сказал «снаружи», то есть непроизвольно воспользовался выражением, услышанным от Найта. Это ведь он называет «снаружистами» тех, кто пребывает вне его виртуальной действительности. И вот теперь я… Что ж, если судить по моей семье, то зыбкие, надуманные основы ее бытия если и отличались от хаймовского онлайна, то только в худшую сторону. Ведь подростковые игры моего отца и мамин отказ хоть на минутку высунуться из раковины телефонной болтовни свидетельствовали об их полном отрыве от реального мира.

Но довольно о моих родителях: оказавшись снаружи, я быстро просёк, что они никакое не исключение. Напротив, именно они жили «как все» – в том же затянувшемся детстве, в том же тотальном отказе, на арене постоянной бойни истерзанного в кровь, убиваемого, оглушенного времени, времени жизни – их собственной жизни! Как выяснилось, мамину боязнь приостановиться испытывали практически все «снаружисты». Кто-то убегал от этого страха в наркоманию, кто-то – в игру, кто-то – в безостановочную погоню за той или иной химерой. При этом самыми большими счастливчиками выглядели те, кого обстоятельства вынуждали к тяжелому отупляющему труду: у них просто не оставалось времени ни на что, кроме работы и сна. Смешно, что они же больше всех жаловались на судьбу, наивно отождествляя счастье с освобождением от тягот. Бедняги! Получив желанное освобождение, они оставались наедине с необходимостью привыкать к реальному миру и, как правило, гибли, не зная, как справиться с обрушившимся на них бременем свободы. Вот так! Получалось, что снаружисту легче уцелеть на каторге, чем наедине с самим собой!

Это всегда поражало меня: почему? Что там такого ужасного в этой картине, что люди не в состоянии осилить одного ее вида – настолько, что вынуждены постоянно отвлекать себя? Мозг, не занятый работой, развлечением, сном, немедленно впадает в специфическое состояние, именуемое «скукой», вернее, принимаемое за скуку, – такое непереносимое, что человек готов схватиться за что угодно, лишь бы избавиться от этого наказания. Что за неимоверное чудовище всплывает из спокойных вод скучающего человеческого сознания?

Мне кажется, что я знаю ответ, но знала ли его моя бабушка? Вряд ли: в этом смысле она не многим отличалась от моих и своих родителей и под словом «реальность» имела в виду всего лишь какой-то другой вариант виртуальной игры. И все же призыв ее был совершенно оправданным: не ссорьтесь, люди! Не придавайте значения бутафорской ерунде, не позволяйте миражам вставать между вами. Ведь это именно миражи, бутафория, виртуальный пшик в сравнении с тем всплывающим чудовищем, которое и есть единственная наша реальность, единственная правда, единственный настоящий ответ на все решенные и нерешенные вопросы.

Вот и сейчас дичайшая условность происходящего за моей спиной выглядела такой очевидной, такой несоответствующей реальному положению дел, что не могла не вызывать смеха. Но в то же время эти двое свихнувшихся виртуалов ссорились совершенно так же, как мои покойные родители, – теми же словами и по тем же виртуальным поводам. Женщина в роли мужа и мужчина в роли жены, они казались карикатурой лишь на первый взгляд, но по сути ничем не отличались от своих реальных прототипов снаружи. Эта карикатура была страшной – страшной, а не смешной и больше свидетельствовала о бессмысленности наружного мира, чем о нелепости комедии положений, которая разыгрывалась в моем доме.

– Ну почему, почему ты вечно уходишь от разговора? – это Найт, муж.

– Никуда я не ухожу. Это ты не желаешь ничего понимать… – а это она, Трай, жена.

Она, Трай, которая на самом деле он – плечистый высокий мужчина интеллигентного вида. Хотя что значит «на самом деле»? Мы ведь уже договорились о том, что всё вокруг не более чем игра. Люди, будьте реалистами: реальности не существует… За моей спиной играли в игру – ничуть не лучше и ничуть не хуже, чем любая другая игра. Наверно, так знакомятся с пьесой во время пробной читки: актеры садятся в кружок, договариваются, кто за кого, и пошло-поехало. При этом их может быть вдвое меньше, чем персонажей, а если еще герой-любовник в запое, а прима на съемках, то отчего бы не дать реплики Гамлета характерной актрисе, а роль Офелии препоручить пожилому комику? В конце концов, это ведь еще не спектакль. И вот они начинают, и с первых слов на лицах еще можно увидеть неловкие улыбки, но вскоре логика текста и действия перевешивает несуразность ситуации, и теперь никто уже не слышит, что принц датский пищит, а нежная девушка говорит басом.

Нечто подобное происходило и со мной: я возился с компьютером, а там, у другого стола, выясняла отношения самая обычная земная пара, и Найт был Найтом, с его типично мужской зацикленностью на ролевых обязательствах, на вечных «почему» и «зачем», на поисках смысла даже там, где смысла нет и быть не должно, а Трай была Трай, с ее типично женским безжалостным нежеланием объяснять то, что и так понятно – понятно ей, и наплевать на остальных дураков. Я слышал и видел в них тех, кем они были по ходу разыгрываемой драмы – разыгрываемой здесь и сейчас, а потому единственно важной, единственно реальной, единственно заслуживающей внимания. И пусть снаружи, за стенами моего дома эти двое работали в иных амплуа – кого волнуют спектакли, идущие в других театрах? Вот сцена, вот зал, вот актеры – смотрите, люди! Будьте реалистами!

– Ты можешь объяснить, что происходит?

– Я уже сто раз отвечала тебе на этот вопрос…

– Но это не ответ!

– Другого у меня нет.

Найт вскакивал и принимался, заламывая руки, расхаживать вокруг сидящей жены. Наконец он резко мотал головой, словно отказываясь поверить в происходящее, подкатывал отскочивший в сторону стул и снова приступал к беседе, больше напоминавшей допрос.

– Послушай, Трай. Ну послушай, прошу тебя…