Сестра открыла было рот, чтобы что-то сказать, но передумала на полдороге. Мы остались вдвоем. Втроем, считая наше несчастье.

Потом принесли мальчика. Он спал, мирно и хорошо, как, видимо, и должны спать младенцы. Жена сразу взяла его на руки и перестала реагировать на что-либо другое. А этого «другого» вдруг стало так много, что впору было бежать без оглядки. Вокруг нас непонятно зачем и почему образовалось множество людей, и каждый чего-то хотел, что-то предлагал, о чем-то спрашивал. Тесная палата не вмещала их всех, поэтому нас вытащили наружу, в небольшой коридорный зальчик, где уже стояли тележки: как выяснилось, некоторые посетители прибыли с оборудованием. Все они набросились на меня – жена, как я уже сказал, попросту не обращала на них внимания.

Одних только психологов я насчитал три штуки; они говорили одновременно, понятия не имею о чем, и попеременно совали мне в руки какие-то листки, брошюрки, визитки, буклетики. Потом налетели социальные работники, штатные и добровольные, – и все они дергали за рукав, разворачивали к себе, забегали к лицу. Слова так и сыпались из них – безостановочно, слитно, невыносимо. Мне оставалось только кивать, что я и делал. Часть кивков оказалась лишней: в какой-то момент пришлось объяснять, что мы не нуждаемся в религиозной поддержке, а потому пастор, проповедник, раввин, мулла, буддийский монах и еще черт знает кто могут спокойно отправиться по своим делам. Зато от фотографа избавиться не удалось: обвешанная фотоаппаратами милая девушка заставила нас позировать перед белым экраном и специально установленными лампами. Сначала все четверо: мы с женой, мальчик и несчастье, потом без меня, потом без жены, потом снова все вместе.

Затем меня схватил за рукав человек в фартуке, который на разные лады повторял слово «слепок»; к тому времени я уже настолько одурел, что снова кивнул. Выяснилось, что он хочет снять слепок с ножки нашего мальчика.

– Зачем? – одними губами спросила жена.

– На память, – отвечал добрый фартук. – Потом поставите на стол или на каминную полку.

– Уйдите, – сказала жена. – Пожалуйста.

– Вы не думайте, это бесплатно, – успокоил ее фартук. – За счет больницы.

– Не хотят – как хотят, – вмешалась одна из медсестер. – Не навязывайтесь людям. Ишь ты – за счет больницы…

– Спасибо, – поблагодарила ее жена и поудобнее перехватила мальчика. – Смотрите, какое у него спокойное лицо. Наверно, думает о чем-то хорошем…

Медсестра скептически покачала головой:

– Думает? Ни о чем он не думает, уверяю вас.

При таком повреждении остаются только вегетативные реакции, да и то не все.

И тут моя жена заплакала, впервые за все это время. Без рыданий и всхлипываний – просто беззвучный обильный плач; я не уверен, что она сама ощущала эти слезные дорожки на собственных щеках. Она взяла меня за плечо свободной рукой и оттащила в сторонку – насколько это было возможно в осадившей нас толпе.

– Давай заберем его домой, – шепнула она, когда я наклонился поближе. – Сейчас же. Давай уйдем отсюда.

Сначала это предложение… нет, мольба – показалась мне дикой.

– Ты что… как можно. Кто нам позволит?

– Давай уйдем, – повторила жена. – Посмотри на них. Как ты не видишь? Они ждут. Понимаешь? Ждут.

Я оглянулся и понял, что она совершенно права.

Они действительно ждали. Ждали смерти нашего мальчика. Сестра сказала, максимум четверть часа. Сколько прошло с момента отключения? Я не знал. Мы потеряли чувство времени. Но эти, вокруг нас, явно считали минуты. Потом мне пришло в голову уподобить их стае голодных собак, которые сидят кружком, уставившись на умирающего бомжа. Но это потом, а тогда… – тогда я лишь осознал, что эта свора нипочем не даст нам сбежать.