Помню, с каким превосходством, во всеоружии великолепного опыта нашей беременности, я заново пролистал эту книжонку, перед тем как отправить ее в мусорный пакет. Написать подобную чушь мог лишь бездетный любовник кенгуру. Раньше я еще поверил бы ему, но теперь… – теперь я твердо знал, что человеческий плод просто не может не впитать всех сомнений, планов, страхов и радостей обоих своих родителей – ведь он является средоточием их жизни, материализацией их самых сокровенных надежд – вплоть до иллюзии бессмертия. К моменту появления на свет ребенок уже переполнен родительским сознанием, как гранат косточками, – какая, к черту,
Мы были взрослыми людьми на четвертом десятке лет, с собственным домом, твердым доходом и развитым чувством ответственности. Мы не совершали глупостей, не увлекались новомодными веяниями. Мы все делали строго по правилам: анализы, процедуры, контрольные визиты к врачам – всё, без остатка. Схватки начались практически вовремя, на нужной неделе. Роды тоже прошли хорошо и закончились быстро. Акушерка улыбалась, нахваливая и мать, и ребенка. Я чувствовал в основном смущение от того, как трудно пришлось жене, и думал скорее о ней, чем о мальчике. Он был в порядке – в том смысле, что очень походил на самого себя, знакомого мне вот уже несколько месяцев по ультразвуковым снимкам.
Младенца довольно быстро унесли, мы с женой остались вдвоем; она заснула, а я сидел рядом и думал о множестве неотложных дел. Связанные с появлением ребенка, эти дела были очень приятны, из тех, о которых предпочтительно вспоминать, засыпая, так что неудивительно, что задремал в итоге и я. Разбудила меня жена, она выглядела встревоженной: ребенка не принесли кормить, хотя, по всем расчетам…
– Не волнуйся, – успокоил ее я. – Видимо, таков тут порядок. Это наш первый ребенок, откуда нам знать, когда тут что делается. Я схожу спрошу, а ты, главное, не беспокойся, это плохо для молока…
В коридоре и кабинетах все куда-то ужасно спешили; я останавливал сестер, извинялся, они выслушивали меня, переминаясь с ноги на ногу. Сквозь вежливую форму ответов просвечивало нетерпение: как видно, я задерживал их по дороге туда, где они были действительно нужны. Наверно, со стороны я выглядел нелепо – проситель, бездельник, отвлекающий своими глупостями чрезвычайно занятых людей. Меня ласково поглаживали, похлопывали, успокаивали, говорили, что всё в порядке вещей, что всё вот-вот устроится, что нужно просто ждать, что такова процедура… Я чувствовал себя шариком в игровом автомате, мечущимся по бессмысленной траектории от хлопка по плечу до хлопка по спине.
Наконец я налетел на акушерку – ту самую, которая принимала роды. В отличие от прочих, она отреагировала не увещеваниями, а вопросом:
– Как так? Разве врач с вами не переговорил?!
В ее голосе слышалось возмущение, и я сразу почувствовал себя виноватым, как будто был одновременно и не переговорившим с нами доктором, и задержавшим его больным, и, опять же, нелепым бездельником, который мешает важным людям исполнять их крайне срочные обязанности.
– Нет, – пролепетал я. – Какой врач? Когда переговорил?
– Вот что, идите-ка к жене! – скомандовала акушерка, решительно беря меня за локоть и разворачивая в нужном направлении. – Идите к жене и ждите. Доктор освободится и сразу придет.
– А когда принесут… – начал было я, но акушерка уже повернулась ко мне спиной.
Людей в коридоре можно было сразу различить по походке. Сестры даже не шли, а стремились мелкими семенящими шажками; доктора шагали широко, основательно, хотя и не менее быстро; остальные, в том числе такие, как я, перемещались заплетающимися цепочками, а то и кругами, без тени прямолинейной целеустремленности, столь присущей первым двум категориям. Думая об этом, я вернулся в палату к жене.
– Врач? – переспросила она с тревогой. – Зачем врач? Что-то случилось?
Я пожал плечами. В моих ушах продолжали стучать молоточки сестринских шажков и увесистые, плотные шаги врачей. Наши цепочки – коридорные и логические – казались совершенно неуместными в этой крепко сбитой, надежно подогнанной вселенной. Нам сказали ждать, и мы ждали.
Врач пришел еще примерно через два часа. За ним семенила сестра с планшетом, где были пришпилены несколько бумажных листков. Оба выглядели устало и как-то очень по-деловому: так бывает, когда люди заняты по горло, просто головы не поднять, каждая секунда на счету. Сестра сунула планшет под мышку и придвинула от стены стул; врач сел, тяжело вздохнул, посмотрел на часы и хлопнул себя по коленям обеими руками. Мы с женой смотрели на них во все глаза.
– Так, – сказал врач и еще раз хлопнул себя по коленям. – Боюсь, у меня плохие новости. У ваш…
Он перевел взгляд на сестру. – Мальчик, – проговорила та.
Врач кивнул и снова посмотрел на нас.
– У вашего мальчика диагностировано тяжелое поражение головного мозга. Сейчас он подключен к аппарату искусственного дыхания и, скорее всего, никогда не сможет дышать самостоятельно.
Сказав это, он замолчал, продолжая смотреть на нас, но теперь уже не нейтрально, по-деловому, как прежде, а как-то выжидательно, будто мы должны были подсказать ему что-то, как минутой раньше сделала сестра. Но я понятия не имел, чего он ждет, причем ждет именно от меня, потому что жена закрыла лицо руками и не выказывала готовности к продолжению разговора. В глазах врача читались усталость, досада и возрастающее раздражение моей тупостью. Я чувствовал себя нерадивым ассистентом в критический момент операции, дураком-помощником, который не знает, какой инструмент вложить в требовательно протянутую руку хирурга. Сейчас, когда я вспоминаю ту минуту, мне кажется поразительной одолевшая меня паника. Рушился весь мой мир, раскалывался фундамент жизни, падали стены, а я думал лишь о том, что задерживаю очень занятого человека.