© Алекс Тарн 2013

1. Она

Слова, слова, слова. Они скользят мимо, уверенные и неторопливые, как рыбы, перекатываются камешками-голышами, гладкими, звонкими, увесистыми, стучат мелким горохом дождевых капель. Я никогда не умела справляться с их постоянным движением и, наверно, поэтому с раннего детства боялась этой безостановочной гороховой канители, этого рыбьего кружения, затаенной угрозы этих каменистых осыпей. «Что произойдет со мной, – думала я, – когда слова хлынут и моим горлом? Они наверняка помешают дыханию: ведь воздуху нипочем не прорваться сквозь их слитный всеобъемлющий поток…»

Мне не было еще и двух лет, когда мои смутные страхи получили наглядное подтверждение. Я играла в кубики на ковре, а отец и бабушка ссорились прямо над моей головой. Вряд ли я понимала тогда суть их разногласий – она так и осталась неизвестной. Но даже самое маленькое существо в состоянии различить столь важные проявления человеческой природы, как вражда, агрессия, ненависть… – особенно ненависть. Они стояли друг против друга с искаженными лицами, почти не жестикулируя, так что ненависть выражалась не действием, а одними лишь словами. Нет, даже не так: слова не выражали ненависть, они были ненавистью. Отвратительные, хрипящие, обжигающие, слова выплескивались наружу, как кипяток из горячего крана. Вернее, из двух брызжущих ненавистью кранов.

Я испугалась – не за себя, а за них, за отца и бабушку – ведь это ужасное словоизвержение могло обжечь им рот или язык. Наверно, нужно было зареветь во весь голос, чтобы отвлечь и таким образом спасти взрослых, но вместо этого я продолжала механически переставлять кубики. Не исключено, что к тому времени я успела привыкнуть к подобным скандалам – скорее всего, они происходили и раньше. Но, так или иначе, у того, конкретного, была веская причина превратиться в мое первое по-настоящему яркое детское воспоминание: он оказался последним.

В какой-то момент бабушкин поток замедлился, а потом и вовсе распался на отдельные порции кипятка, словно на пути его встала некая плотина. Отец не обратил на это внимания, но я сразу почувствовала перемену, отставила кубики и наконец-то изготовилась зареветь. Увы, было поздно – проклятые слова уже вовсю душили мою бабушку. Она побагровела, хватанула руками воздух, выплюнула несколько последних словесных горошин и рухнула на пол. Помню ее страшное фиолетовое лицо с белыми глазами и подрагивающие шлепанцы на распухших ступнях, которые еще некоторое время продолжали жить самостоятельной, отдельной от бабушки жизнью.

В наши дни люди нечасто встречаются со смертью лицом к лицу; многие ухитряются прожить свой век, так ни разу и не увидев отлетающую душу. Мне повезло меньше: я стала свидетельницей преступления – а гибель человека всегда преступление – в возрасте неполных двух лет. Мою бабушку умертвили у меня на глазах, умертвили зверски, безжалостно задушив, не оставив ей ни единого шанса. Кто бы после этого сомневался в смертельной опасности, исходящей от слов, – ведь именно они стали ее убийцами! Неудивительно, что я настаивала на собственной бессловесности так долго, насколько это вообще дозволено маленькому человеку.

Не скажу, что эти два – два с половиной года были наполнены счастьем: нет, я испытывала постоянное беспокойство – даже не за себя, а за близких. Я впадала в оцепенение, когда мама снимала трубку, чтобы поболтать по телефону. Я зажмуривалась от страха, когда отец вставал, чтобы произнести тост за праздничным столом. А если старший брат нашептывал мне через проход между кроватями какую-нибудь фантастическую историю, то мурашки ползли у меня по спине отнюдь не из-за Красной руки или Черной ведьмы – этих традиционных персонажей детских страшилок. О нет, в горле моего неосторожного брата накапливались, набирая недобрую силу, куда более реальные враги – слова! Уж я-то понимала, на что они способны…

Лишь позднее я осознала истинную радость тех лет; по сравнению с адом, который ждал меня впереди, их следовало бы признать совершенно безоблачными. В то время родительскую ласку еще не приходилось зарабатывать при помощи речи; для того чтобы вознестись к материнским губам, достаточно было всего лишь поднять руки, а требовательный тык указательного пальца, как правило, немедленно доставлял желанную игрушку.

Ближе к ночи, уложив меня в постель, взрослые открывали книжку, дабы исполнить чудовищный ритуал чтения на сон грядущий. Тогда я еще ничего не знала о религиозных культах, и лишь потом мне пришло в голову, что этот обычай наверняка вырос из заключительной вечерней молитвы – а то и жертвы! – какому-нибудь отвратительному божеству с запекшейся кровью на деревянных рогах, клыках, фаллосе. И что с того, что впоследствии место божества заняло Слово, а молитва вполне закономерно обернулась чтением сказок – не менее, впрочем, кровожадных? Ведь по сути все осталось по-прежнему: языческий идол, ежедневный ритуал и дети – невинные жертвы людоедской религии…

Сначала я пробовала прятать или рвать злополучные книжки, но это не помогало: слова заблаговременно озаботились тем, чтобы размножить себя в огромных тиражах, так что на месте испорченных предметов культа тут же появлялись новые. Тогда я стала притворяться спящей; увы, в ответ мои добросовестные родители лишь слегка понижали голос, как будто их сковывало некое страшное заклятие непременно добраться до конца очередной главы. В итоге у меня не осталось иного выбора, кроме как выучиться читать самой. Потому что, наблюдая за книжками, я пришла к чрезвычайно важному заключению: не будучи произнесены вслух, слова теряют почти всю свою убийственную энергию.

Да, клокоча в человеческой гортани, выплескиваясь из нее наружу, они напоминают поток смертоносного свинца, который брызжет из жерл многоствольного пулемета. Зато пригвожденные к бумаге типографской краской, слова выглядят по крайней мере так же безобидно, как патроны на складе. Как патроны – хорошо подсчитанные, удобно уложенные, надежно усмиренные грубой картонной упаковкой. Я не могла насмотреться на них – так ребенок не может оторвать взгляда от крупного хищника в зоопарке: тигр там, вдалеке, в клетке, за толстыми стальными прутьями и глубоким рвом, а я здесь, в безопасности, рядом с мамой… – кстати, где мамина рука? – ага, вот она, а ну-ка, вцепимся в нее покрепче на всякий пожарный…

Заметив, что я не расстаюсь с книжками, отец показал мне буквы. Взрослых обрадовало мое неожиданное рвение – оно хоть как-то окупало ту упрямую немоту, которой я продолжала придерживаться и которая уже всерьез беспокоила родных и близких. Буквы сами по себе мало интересовали меня – я предпочитала запоминать слова целиком, со всеми их когтями, пастью и хвостом, и этот метод обучения оказался удивительно эффективным. Родители с опасливым недоумением наблюдали за моим быстрым прогрессом; на шестом году жизни я уже почти свободно читала, так и не вымолвив ни единого слова с самого момента своего рождения.

Понятно, что такое положение не могло продолжаться вечно; меня стали таскать по врачам и психологам. Я молчала и там, довольно успешно справляясь с профессионально дружелюбными дяденьками посредством мрачного взгляда исподлобья. Куда сложнее было жить с гнетущим сознанием того, что мое поведение расстраивает родителей; по непонятным причинам они отказывались удовлетвориться прежними методами общения. Что, на мой взгляд, выглядело довольно странно: разве мы не становились всё ближе и ближе с каждым прошедшим месяцем? Разве не узнавали друг друга всё лучше и лучше? Отчего же тогда это сближение должно было сопровождаться усложнением общения? Неужели теперь мы не могли обойтись без слов там, где прекрасно обходились раньше?

Но тем не менее напряжение нарастало, и я уже не могла игнорировать заплаканные глаза мамы. Как-то раз она пришла поцеловать меня перед сном. Отложив книжку, я улыбнулась как можно лучезарней. Мы обнялись и сидели так какое-то время. Помню, что меня переполняло абсолютное, ни с чем не сравнимое счастье, пока я вдруг не обнаружила, что мама плачет. Это крайне неприятное открытие застало меня врасплох. Еще мгновение назад я ни капельки не сомневалась в совершеннейшей гармонии наших чувств, и вот – на тебе! – такая диаметральная противоположность, такое взаимное непонимание, отчуждение, пропасть…

Я была поражена настолько, что начисто потеряла контроль над собой. Как выяснилось, проклятые слова только этого и ждали.

– Мамочка, не надо! – отчетливо выговорила я, прижавшись лбом к родной маминой шее. – Не надо плакать.