Они ждали, поглядывая на часы, а наш мальчик спал. Уж не знаю, думал он или не думал, и если все-таки думал, то каковы были его недлинные младенческие мысли… Одно несомненно: он не имел ни малейшего представления, что задерживает стольких взрослых, занятых и серьезных людей, а потому в отличие от меня не испытывал и тени неловкости. Просто спал себе и все тут, а они ждали.
Потом они стали понемногу расходиться. Мы вернулись в палату; самые стойкие – один психолог и два социальных работника – последовали за нами, но еще через час, когда мальчик проснулся, ушли и они. Мы впервые увидели его глаза – они казались осмысленными… – возможно, в них отражался наш смысл, наше сознание. Мы не спускали его с рук, ведь он жил нашим мозгом. Он продолжал жить, хотя и не мог самостоятельно есть; медсестра научила нас кормить его через трубочку. Выходя из палаты, она посмотрела на часы. Во всем ее облике читался всё тот же вопрос: «Когда?» Через час? Полтора? Два?
Два дня спустя мы привезли мальчика домой.
Он продолжал жить у нас на руках. Мы не дали ему имени, называли просто «Он» или «Мальчик». Разве имя имеет какое-то значение? Попытка, еще одна попытка из многих миллиардов таких же. Трай. Малая песчинка, исполненная нашего смысла. Все люди умирают, но в промежутке между началом и концом попытки они изо всех сил стараются забыть о неизбежном исходе. У нас не было такой возможности: мы знали, что попытка мальчика может закончиться в любую минуту. Мы жили, постоянно помня о смерти, ни на секунду не выпуская из виду ее тень в темном углу комнаты. Возможно, именно такой стиль жизни и является правильным: сутки за сутками, не загадывая наперед, не обманывая себя иллюзиями, воздавая Господу хвалу за каждый прожитый час, молясь о том, чтобы с миром прожить следующий. В этом и заключалось счастье.
Мой отпуск кончился, я вышел на работу, и сразу стало труднее: ведь по ночам мне приходилось бодрствовать, чтобы жена могла поспать. Мы не хотели нанимать няню, потому что няни и сестры принадлежали к тому же ждущему собачьему кругу, знакомому нам еще по больнице. И тогда я предложил понемногу приучать мальчика к отдельному бытию.
– Давай попробуем, – уговаривал я жену. – Сначала на полминутки, а там посмотрим. Сама подумай: мы же не сможем всю жизнь носить его на руках.
Сейчас-то я понимаю, что это уже было отступлением от сложившейся нормы «сутки за сутками, не загадывая наперед»: сказав «там посмотрим», мы как бы возвращались в прежний режим планирования будущего. Но тогда я мало что соображал от накопившейся усталости. Сначала жена отказывалась даже говорить об этом, но вскоре мой одуревший вид убедил ее в необходимости перемен, и мы стали выкладывать мальчика в кроватку – на очень короткое время, измеряемое буквально секундами. Он не реагировал, и мы приободрились: возможно, это отсутствие реакции как раз и говорило о том, что его девственное сознание, его
Мы снова стали думать о будущем и упустили из виду смерть. Мальчик умер на сорок шестой день, около полудня. Жена оставила его всего на две минуты – спустилась, чтобы открыть посыльному, принесшему продукты из супермаркета. Всего на две минуты, но этого хватило. Когда, подписав квитанцию, она вернулась в спальню, мальчик уже не дышал. Как будто он только и ждал ее подписи – пусть и в блокноте случайного посыльного, а не на том больничном планшете.
Жена вызвала амбуланс и позвонила мне на работу. Я не разобрал ни слова, но сразу всё понял. Когда, продравшись сквозь полуденные пробки, я вбежал в дом, было уже поздно. Сразу после ухода врача, констатировавшего смерть мальчика, она легла в ванну и вскрыла себе вены.
Не знаю, почему я не последовал ее примеру.
Наверно, просто иначе устроен – всегда отвлекаюсь на посторонние вещи, мелкие и незначительные по отдельности, но в массе своей способные заслонить даже самое большое потрясение. Как тогда, в больнице, когда нам сообщили о неизлечимой болезни мальчика, а я был в состоянии думать лишь о том, что кого-то задерживаю. Вот и теперь поначалу я чувствовал себя марионеткой, которую дергают за нити все кому ни лень: полицейские, врачи, следователи, журналисты, психологи, социальные работники, соседи, коллеги по работе, люди из похоронного бюро, и снова психологи, и снова соцработники, и снова соседи… Нити их сочувственных и любопытных взглядов, узелки их едва различимых слов сплетались в ветхий полупрозрачный занавес, который худо-бедно, но заслонял от меня огромную черную тушу моего несчастья.
Потом суета кончилось; я остался один, и занавес растворился в тишине опустевшего дома. Но и тогда я чувствовал, что пока не вправе отдать себя смерти – во всяком случае, отдать добровольно. Возможно, дело тут в обычной трусости – не знаю… – я объяснял свое продолжающееся существование тем, что не хочу доставить своей жене такое же страдание, какое она доставила мне своим поспешным бегством в ничто. Понятия не имею, о чем она думала, ложась в горячую ванну с бритвой в руке, – о своей предполагаемой вине в смерти мальчика, о чрезмерности боли, о бессмысленности дальнейшего сопротивления… – но только не обо мне, своем спутнике и партнере.
Какими бы вескими ни были соображения самоубийцы, он не должен игнорировать тех, кого бросает на произвол жизни. Жена оставила меня в одиночестве – но не тотальном и окончательном, освобождающем от всех и всяческих обязательств, а в одиночестве мучительном, полном снов и теней, захлебывающихся ночных надежд и оглушающе горестных утренних пробуждений. В одиночестве нашего звенящего пустотой дома, такого счастливого еще два месяца тому назад.
Пустотой? В том-то и дело, что нет! Я продолжал повсюду видеть присутствие жены, слышать эхо ее шагов, вдыхать запах ее волос, осязать след ее руки на занавесках, ощущать ее взгляд на фотографиях, на вещах, на собственной спине. Ее уже не было – и она все еще была, и эта двойственность казалась мне особенно мучительной, ведь я из тех типов, которые во всем любят определенность, однозначность, досказанность.
Знала ли она, на что меня обрекает? Конечно, нет – я не мог даже предположить такого. Наверняка, будь у нее возможность заглянуть в будущее, чтобы хоть минутку понаблюдать за тем сломленным и убитым существом, которое она оставила после себя, жена немедленно отложила бы бритву куда подальше. Зато я знал! Я уже знал! И я просто не мог отплатить ей той же монетой – даже если она присутствовала рядом лишь в виде тени. Перед тем как лезть в петлю, я чувствовал себя обязанным покончить с призраками.
И я отдался этому занятию со свойственной мне методичностью. Я ушел с работы, выставил на продажу дом и принялся уничтожать все его содержимое: вещи, одежду, фотографии, книги, мебель, посуду. Я оборвал связи со всеми друзьями и знакомыми и уже через несколько недель сидел в самолете, уносящем меня в другой город, – без единого чемодана в багаже! Я был уверен, что дело сделано и отныне я принадлежу лишь самому себе. Увы, я ошибался. Она осталась со мной – в памяти, в тоске по тем самым предметам, которые я только что столь методично и безрассудно уничтожил.
И тут… тут я получил сообщение на наш общий интернетовский почтовый ящик. Сам не знаю, как он уцелел в горячке учиненного мною всесожжения: когда-то, миллиарды лет до эры несчастья, мы использовали его для покупок, счетов и прочих общесемейных целей. Я не заходил туда со дня смерти жены и мальчика, а тут вдруг зачем-то зашел и принялся механически стирать накопившуюся за это время рекламу, извещения о торговых скидках и прочий сетевой мусор. Понятия не имею, что заставило меня обратить внимание именно на этот мейл. Возможно, сыграл свою роль тот факт, что сообщение адресовалось конкретно моей жене, а не нам обоим или семье в целом.
Некий анонимный администратор извещал мою покойную жену, что для нее открыт аккаунт в доселе неизвестной мне интернетовской системе. Хайм? Что за Хайм? Далее указывался входной пароль и имя аккаунта: Трай. Попытка. Попытка не пытка. Мейл был отправлен спустя несколько дней после ее самоубийства и мог быть обычным спамом, который рассылается всевозможными рекламными подрядчиками по спискам случайных адресов. Но существовала и вероятность, что жена в самом деле создала этот аккаунт незадолго до своей и мальчиковой смерти, и тогда письмо являлось вполне законным подтверждением регистрации. Поколебавшись с минуту, я щелкнул по ссылке; открылась входная страница, приглашающая в «мир Хайма». Я набрал имя «Трай», затем – пароль и вошел в систему. Тогда я еще не знал, что останусь там надолго.
Нельзя сказать, что я вовсе не слышал о подобных вещах. Некоторые мои знакомые посвящали часть свободного времени интернетовским играм и были сильно увлечены тем, что именовалось виртуальной реальностью. Это всегда казалось мне пустой тратой времени, затянувшимся детством. Кем нужно быть, чтобы вообразить себя эльфом и шнырять по сказочному ландшафту, увертываясь от драконов и отстреливаясь от таких же чудиков, играющих за гоблинов и гномов?
Поначалу я предполагал, что Хайм предложит мне нечто подобное и потому удивился, обнаружив подчеркнуто реалистический антураж. Конечно, всё там было мультиком, рисованной анимацией, но в лесу росли обычные деревья, у речки сидели обычные рыбаки, а по дорогам ездили обычные машины. Ни тебе эльфов, ни тебе колдунов… – именно эта обыденность и возбудила мое любопытство. Я никак не мог смириться с несбывшимися ожиданиями и потому продолжал разгуливать по Хайму, заглядывая под каждый куст в надежде обнаружить-таки какого-нибудь мохнатого хоббита. Тогда я со спокойным сердцем выключил бы компьютер, чтобы уже больше никогда не вспоминать об этой курьезной чепухе.