Май расцветал пышной зеленью, пахло в воздухе яблонями и сиренью вперемешку с соляркой. Ехали, не торопясь, по песчаной дороге вдоль уютного леса.

Давно уже исчезли запахи войны. Не стало в воздухе дымной взвеси и сладкого пороха, ушел аромат смерти, теперь только цвела и звенела вокруг новая жизнь.

Первый мирный май.

Ехали молча, стараясь не пересекаться взглядами с советскими бойцами. По пути стояли советские танки, на броне отдыхали солдаты. Играли на аккордеоне, пели песни, стреляли в воздух. Кто-то даже помахал власовцам рукой.

— Что, хлопцы, помог вам ваш Гитлер-освободитель? — смеялись они.

Смеялись над ними и бойцы, сторожившие их в грузовике. Один, с черными казацкими бровями, подсел к Гуляеву, со стуком приставил винтовку к краю кузова и спросил:

— Ну вот хоть ты мне скажи, морда…

Иван поднял на него отсутствующий взгляд.

— Да ты, ты, морда, — продолжил боец. — Вот ты нахрена к немцам пошел?

В его голосе не было ненависти, ощущался только легкий смешок.

Иван пожал плечами.

— Сам не знаешь, что ли? — спросил солдат.

— Жить хотелось, — пробормотал Гуляев.

— Ну хоть честно сказал! Остальные, знаешь, что бухтели? Мол, вступили, чтобы при любом удобном случае бежать. Как под копирку. Спрашиваем: а что ж не бежали, скотиняки? Молчат.

Боец оглядел дорогу, прищурился на солнце, заломил пилотку на правое ухо, засмеялся, будто вспомнив что-то свое.

— Не ссы ты, — добавил он. — Органы разберутся. Полицаем не был?

Гуляев покачал головой.

— Хоть так. Мы когда Белоруссию освобождали, помню, повесили полицая одного, известная на всю округу была мразина. Фамилия еще была такая, то ли Охотник, то ли…

— Рыбак, — хмуро отозвался другой солдат.

— Во, точно. Он детей вешал, стариков… Так его на той же виселице и вздернули. Спрашивали: чего ж ты, сука, своих же вешал? А он тоже говорит: жить, мол, хотел… Такая тварюга. Умолял, на коленях ползал, простите, говорит, братцы…