За это время он смог прийти в норму после помешательства, заново подружиться с Фроловым и остальными офицерами. Пребывание на фронте добавило ему очков в глазах сослуживцев: постоянно расспрашивали, требовали разнообразных историй, но самым популярным вопросом был один: «Каково же это — стрелять в своих?»

Гуляев отмахивался — он не сделал за это время ни одного выстрела и даже не видел «своих», разве что пленных.

Командование так расщедрилось, что даже заставило его сходить на беседу к немецкому психотерапевту Карлу Остенмайеру. Впрочем, ничего полезного Иван из этой встречи для себя не нашел, сплошь пустая болтовня о каких-то архетипах и снах. Да и Остенмайер, судя по всему, не особенно рад был этому общению.

«Смешной дядька», — говорил Гуляев об этом докторе. В целом же он чувствовал себя хорошо. Только иногда вспоминал о странном майоре Цвайгерте и об ужасных снах со сгоревшей церковью и белым червем. Он теперь точно понимал: все это померещилось на фоне алкоголизма и депрессивного состояния.

В Дабендорфе Гуляев вел курсы до февраля сорок пятого, когда школу эвакуировали в деревеньку Гишюбель под Карлсбадом. Но это было уже не то. Умирал германский рейх, умирала и школа.

И вот теперь — опять воевать.

Гуляев курил, смотрел на своих бойцов и думал, что этот лес напоминает ему о Волховском фронте, ведь все леса средней полосы одинаковы — только он еще не выжжен войной, не оскалился обломанными стволами берез, не провонял запахом смерти… «Но все это еще будет, — думал он, — обязательно будет».

Ну или нет.

В любом случае все понимали: история движется к концу. Даже Фролов, которому дали такой же взвод, как и Гуляеву, дислоцировавшийся неподалеку, в последнее время перестал выступать перед солдатами с пропагандистскими речами и все больше мрачнел.

Фролов, как поэт, никогда не чурался пафоса, но теперь победное воодушевление сменилось настроением трагическим и обреченным. Почему-то казалось, что это ему даже нравится.

— Ты прямо сумрачный немецкий гений, — шутил над ним накануне Иван. — Стихи-то пишутся?

— Пишутся, — отмахнулся Фролов. — Но плохие. Не покажу.

Один черновик, впрочем, потом нехотя показал. Стих назывался «В сырых могилах», текст оказался действительно не очень.

Закончив с воспоминаниями, Гуляев затушил окурок, встал, выпрямился и сказал бойцам:

— Все, ребята, отдохните. Полчаса на перекур, потом обед, после обеда снова копать.

Грязные бойцы вылезли из окопа, уселись на бревнах, задымили.

На перекуре власовцы делились впечатлениями от выданных им «Штурмгеверов-44». Дивизии повезло — перед атакой немецкое командование решило снабдить бойцов как следует, выдали и новенькую форму, и хороший обвес, и хорошие автоматы. Таким снаряжением не могли похвастаться даже соседние немецкие части, что вызывало у них порой справедливое негодование.

— Хорошая все же штука, добротная, — говорил один из бойцов, осматривая автомат. — Умеют же оружие делать, черти.

— Европейское качество, — говорил другой. — В России такое не скоро еще сделают, наверное. Все палками воюют.

— Они с этими палками уже до Одера дошли, — хмуро ответил третий, и возразить тут было нечего.