— Что? — переспросил Кирилл.

— А здесь разве жизнь? К нам тут немцы относятся хуже, чем к собакам. Почему мы должны вдруг поверить в добрых немцев, которые не против русских?

Весь барак обернулся на смельчака. Это был тощий парень с выбитым глазом.

Кирилл вздохнул:

— Идет, братцы, война, и на войне, к сожалению, неизбежны перегибы. Генерал Власов регулярно ведет переговоры с немецким начальством, чтобы жизнь пленных в лагерях была лучше. Кое-где это удается, кое-где — нет. Но в Русской освободительной армии к вам будут относиться лучше в тысячу раз. Там вы будете своими среди своих. Вы же никогда не были в Германии! Я видел Берлин, свободно гулял по нему… Мы, солдаты и офицеры РОА, чувствуем себя в Германии свободными живыми людьми. И вы сможете.

— Это же в своих стрелять, — сказал кто-то еще, видимо осмелевший после предыдущего оратора.

— Понимаю, это сложно. А как в Гражданскую было? Тоже ведь в своих стреляли.

Вновь нависло над всеми неловкое молчание, и пахло сладким сигаретным дымом, как будто новой жизнью запахло вдалеке.

Гуляев держал в руке докуренную сигарету, она совсем истлела, но выбрасывать не хотелось. Этот маленький обгоревший огрызок бумажного фильтра вдруг показался ему спасительной соломинкой, тончайшей ниточкой к новой жизни, даже не просто к новой — к жизни как таковой. «Тут все одно помирать».

Он вспомнил вдруг, как лежал под деревом перед самым пленом и попытался закурить, да так и не отыскал нигде спичек, даже у трупа, а потом в ярости смял и выкинул папиросу.

— Обратного пути не будет, — тихо сказал вдруг Гуляев.

— Не будет, — кивнул Кирилл. — Ну что? Кто-нибудь принял решение? Выходите сюда, вперед.

— Я, — сказал, выходя, один из пленных, сидевший далеко в углу.

— Еще?

Гуляев со всей силы сжал окурок между пальцев, встал с пола и шагнул вперед.

— Я.

И мир вдруг пошатнулся в его голове.

И ему показалось, что все это уже происходило. Совершенно точно происходило.

И этот барак, и этот сигаретный дым, и окурок, зажатый в руке…

Это было! Было!