Глава восьмая

Новорожденный снова просыпается в обгоревшем гробу посреди старинной церкви, и снова его окружают фрески с изображениями ада и вечных мук, и в разломе под куполом горит красное небо.

Пахнет гарью от почерневших стен, бордовый свет пробивается сквозь витражи, и тело Новорожденного бьет мелкая дрожь, будто его только вынесло бурной волной на берег.

Опять эти адские картины, эти драконы, пожирающие грешников, языки пламени, обвивающие их тела; трехголовые псы, глодающие руки и ноги несчастных.

Мучают жителей ада рогатые черти, варят живьем в котлах, пилят на части, пьют мозг из их черепов, рубят топорами, пронзают копьями и трезубцами.

Фрески эти, облупившиеся и потускневшие от древности, — первое, что видит, просыпаясь в гробу, Новорожденный. И только потом, слегка приподняв голову, он замечает кроваво-красное небо в разломе под куполом.

Новорожденный не знает, кто он и что здесь делает. Он только что родился.

У него чистые глаза, белая кожа и пересохшие губы.

И опять (но для него нет слова «опять», для него всё впервые) перелезает он через стенки гроба и падает на холодный пол, и снова его тошнит глубокими спазмами, и он выблевывает белого червя.

Червь быстро растет, точно чужой ребенок, ползет на амвон, обвивает его, оставляя мазки желтой слизи, и говорит не своим голосом, будто это вся церковь своими стенами обращается к Новорожденному.

— Ты знаешь, как тебя зовут?

— Новорожденный.

— Ты человек?

— Я не знаю, что это такое.

— Ты помнишь, кем был?

— Я всегда был Новорожденным.

— Может, ты был кем-то еще?

— Нет.

— Вспоминай.

— Я не могу.