С новым интересом стали читать и переписывать полусказочную «Повесть о Басарге», написанную, вероятно, значительно раньше (самые поздние сохранившиеся списки – именно XVII века, но содержание, сюжет и смысл говорят о том, что повесть гораздо старше). В этой повести буря прибивает корабль с купцом Дмитрием Басаргой и его маленьким сыном к чужому берегу, где правит жестокий царь; царь задает Басарге загадки, обещая казнить, если он их не отгадает; загадки отгадывает маленький сын купца Борзомысл, который казнит жестокого царя и сам становится царем. К XVII и даже XVIII веку читателю уже стали не особенно интересны геополитические сюжеты прошлых веков – обоснование права Борзомысла на престол, восходящее к Византии и Риму, например[18], – зато на первый план в позднейших списках повести выходят ее сказочные элементы.
Оригинальные русские повести XVII века отличаются в основном авантюрным сюжетом. Некоторые из них – скорее, бытовые, как, например, «Повесть о Фроле Скобееве», где прохиндей Фрол Скобеев обманом женится на дочери советника Нардина-Нащокина. Другие – скорее, сказочные – такова, к примеру, «Повесть о Савве Грудцыне». В ней юноша Савва в чужом городе согрешает с женой хозяина дома, где остановился. К грешному юноше привязывается бес, который вынуждает его подписать отречение от Бога. Бес всюду сопровождает Савву, поступает с ним в войско, где становится оруженосцем, и Савва с его помощью совершает великие подвиги. Затем Савва тяжело заболевает, раскаивается, к нему является Богородица, которая требует, чтобы он пришел в церковь. В церкви с неба падает его отречение, с которого стерты все слова, – и Савва, выздоровев, уходит в монахи.
Похожий мотив мы встречаем и в «Повести о Горе-злосчастии» – поэтической истории безымянного молодца, который нарушил родительские заветы «не пить двух чар за едину», не похваляться, не заглядываться на «добрых красных жен», – и в результате к нему привязался не бес даже, как к Савве Грудцыну, а вполне фольклорное Горе-злосчастие. Это не дьявол как таковой, а злая судьба, злая доля, невезение – вечно сопровождающий человека спутник, циничный товарищ, заставляющий его совершать глупые поступки, терять все, что у него есть. Вроде бы молодец стремится к свободе, хочет быть самостоятельным, старается оторваться от привычного уклада жизни отцов – но оборачивается это разорением, утратой состояния, доброго имени и едва ли не самого себя. Автор «Горя-злосчастия» печально иронизирует по поводу бедности и богатства, мудрости и глупости, над молодцем и над жизнью вообще.
Вот, к примеру, молодец, отчаявшись отвязаться от Горя, поклонился ему, как Горе требовало, и пошел дальше:
Остается только смеяться
Вот эта горькая ирония человека, все потерявшего, очень свойственна литературе XVII века. Академик А. М. Панченко, исследовавший смеховую культуру Древней Руси, замечал, что смех в литературе этого столетия «выpaжaл oппoзицию oфициaльнoй литepaтype c ee блaгoчecтивoй cepьeзнocтью или блaгocтнoй yлыбкoй. Bтopжeниe cмexa в пиcьмeннocть cвидeтeльcтвoвaлo o кopeннoй пepecтpoйкe pyccкoй кyльтypы, o пoявлeнии литepaтypнoгo «миpa нaвывopoт», cмexoвoгo aнтимиpa». Законы этого мира академик Панченко описывает так: «У них свое «богослужение», которое отправляется не в церкви, а в кабаке, стихиры и каноны они слагают не святым угодникам, а пропойцам, звонят не в колокола, а в «малые чарки» и в «полведришки пивишка» («Служба кабаку»). У них свое представление о праве, суде и справедливости (герой «Повести о Ерше Ершовиче, сыне Щетинникове» побеждает не потому, что прав, а потому, что смел, удал, ловок, беззастенчив). У них свой монастырский устав, где пост и молитва заменены обжорством и пьянством («Калязинская челобитная»). Кабак они превращают в церковь, а церковь – в кабак. (…) В этом мире даже календарь – особый, небывалый, смеховой: служба кабаку поется «месяца китовраса в нелепый день». Что касается идеалов смехового мира, то они ничуть не похожи на христианские. Здесь никто не думает о Царстве небесном. Здесь мечтают о стране, где всего вдоволь и все доступно. Такой сказочный рай обжор и пьяниц описан в «Сказании о роскошном житии и веселии»: «Да там же есть озеро не добре велико, исполненно вина двойнова. И кто хочет, – испивай, не бойся, хотя вдруг по две чашки. Да тут же близко пруд меду. И тут всяк, пришед, хотя ковшем или ставцом, припадкою или горьстью, бог в помощь, напивайся. Да близко ж тово целое болото пива. И ту всяк, пришед, пей да и на голову лей, коня своего мой да и сам купайся, и нихто не оговорит, ни слова молвит».
Эта волшебная страна отчасти сродни тем сказочным странам русских сказок, где текут молочные реки с кисельными берегами, отчасти – немецкой стране дураков Шлараффии и другим ее сказочным аналогам (эту волшебную страну, кстати, напоминает гончаровская Обломовка). Живут в этих краях, разумеется, дураки: для смеха нет исключений.
Опять же, процитируем академика Панченко: «Основной парадокс шутовской философии гласит, что мир сплошь населен дураками, и среди них самый большой дурак тот, кто не догадывается, что он дурак. Отсюда логически вытекает, что в мире дураков единственный неподдельный мудрец – это шут, который валяет дурака, притворяется дураком (вспомним сказки, где дурак всегда умнее всех). Поэтому «старинный дурацкий смех» вовсе не бессознателен и не наивен. Это своеобразное мировоззрение, выросшее из противопоставления собственного горького опыта «душеполезной» и серьезной официальной культуре».
У дурака за душой ничего нет; о нищете и наготе рассказывает «Азбука о голом и небогатом человеке», временами подозрительно напоминающая сетования псалмопевца царя Давида: «Разум мой не осяжет, живот мой – не обрящет своей бедности, все на меня восстали, хотят меня, молодца, вдрук погрузить; а бог не выдаст – и свинья не сьест!»
Он и на суд не надеется: суд заведомо ложен, и спастись можно только отчаянной хитростью. Так в «Шемякином суде» богатый брат тянет в суд бедного брата, потому что тот испортил ему лошадь: нечаянно оторвал ей хвост. По дороге в суд бедный брат на ночлеге нечаянно падает с полатей и убивает ребенка. Отец ребенка, поп, идет вместе с богатым братом судиться. Несчастный ответчик хочет броситься с моста и убиться насмерть, но падает на старика, которого сын везет по льду на санях, – и сын тоже идет к судье. На суде несчастный обвиняемый показывает судье Шемяке объемистый узел – это камень, завернутый в платок. Судья думает, что ему обещают подарок, и присуждает бедняку владеть лошадью, пока у той не отрастет хвост, жить с женой попа, чтобы она родила нового ребенка. А сыну нечаянно зашибленного старика велит отомстить, бросившись на обидчика с того же моста. В итоге судья узнает, что подсудимый, в случае иного приговора, зашиб бы его камнем, и благодарит Бога за спасение, а истцы откупаются от ответчика.
Ничего другого герою сатиры XVII века и не остается, кроме отчаяния и горького смеха над собой и другими.
Театр уже появился
Скоморохи в это время подвергались гонениям: они носили личины, кувыркались, паясничали, высмеивали все и вся, в том числе церковь. В скоморошеских шутках было немало народного грубого юмора, отчего церковь, в особенности «ревнители благочестия», к числу которых принадлежал протопоп Аввакум, считала их «глумцами». Сам протопоп Аввакум, как мы помним, лично изгонял скоморохов из города, чтобы они не развращали его паству. Даже слова «позор», «позорище», которые и до сих пор в некоторых славянских языках означают «зрелище», «театр», стали обозначать нечто постыдное.
При таких гонениях устойчивой традиции народного театра – такого, как, к примеру, как итальянская комедия дель арте, – в России не появилось. Тем не менее стали популярны кукольные представления с главным героем – веселым проходимцем, которого сначала звали Ванька Рататуй, а потом, как принято считать, прозвали Петрушкой в честь шута императрицы Анны – Пьетро-Мира Педрилло. Кукольники-петрушечники ходили по городским дворам еще в начале ХХ века.
У кукольного театра были и другие разновидности: раек и вертеп. Райком называли ящик с большим увеличительным стеклом, в который вставляли рулон с картинками из жизни Адама и Евы в раю; раешник показывал картинки и комментировал их стихами (отсюда, как мы помним, пошло понятие «раешный стих»). Вертеп – это двухэтажный ящик, на верхнем этаже которого разыгрывали новозаветную историю о Рождестве Христовом и царе Ироде, а на нижнем – интермедии (например, «Лыцарь и девица»).
Народным театром принято называть традиционную ролевую игру обычных людей, а не профессиональных «игрецов». Такая игра была изначально связана с ритуалами и обрядами – свадебными, например, или масленичными – скажем, спор между Зимой и Весной. Но по-настоящему народный театр появился на рубеже XVII–XVIII веков, включив в себя балаганные и скоморошеские традиции. Пьесы были разные, в том числе восходящие к народным стихам и сказкам («Аника-воин», «Гуси-лебеди»), фольклорным сценкам («Барин и слуга», «Мнимый барин»). Но самыми популярными народными драмами стали «Лодка» (инсценировка песни «Вниз по матушке по Волге) и – уже в XVIII веке – «Царь Максимилиан». Это была драма о жестоком царе-язычнике, который убил своего праведного сына-христианина Адольфа. Современники воспринимали ее как прямую аллюзию на трагические отношения между царем Петром и царевичем Алексеем. Впрочем, это мы уже забежали вперед.
Большой популярностью пользовался церковный театр – представления на религиозные сюжеты, которые разыгрывали в дни церковных праздников (их не следует путать с литургической драмой, особым обрядом, или церковным чином – театрализованной частью богослужения вроде «Шествия на осляти», крестного хода в Вербное Воскресенье, когда Патриарх ехал на осле, которого царь вел под уздцы). Такие представления опирались на западные традиции мистерий – народных представлений на религиозные сюжеты. Пьесы для театра писали видные деятели Церкви. Святитель Дмитрий Ростовский, автор сборника житий русских святых «Четьи-Минеи», написал несколько пьес, из которых сохранились две: «Рождественское действо» и «Успенское действо». Перу Симеона Полоцкого – поэта, богослова, воспитателя детей царя Алексея Михайловича – принадлежат две пьесы: «О Навходоносоре царе, о теле злате и о триех отроцех, в пещи не сожженных» и «Комедия притчи о блуднем сыне».
В духовных учебных заведениях тоже появились свои школьные театры. Сюжеты их спектаклей в основном были религиозными, однако иногда постановки посвящались царствующим особам, а действие перемежалось интермедиями – например, небольшими сатирическими пьесами, которые высмеивали пороки. Первый школьный театр открылся в Киево-Могилянской коллегии в 1672 году, затем появился театр в Славяно-греко-латинской академии, которая была создана в Москве в 1687 году. Самые популярные постановки школьного театра пришлись уже на Петровское время.
Придворный театр[19] царя Алексея Михайловича содержался полностью за счет казны. Зрители собирались на представления в Комедийной хоромине в подмосковном селе Преображенском, где царь со своим двором проводил летние месяцы, и в Комедийных палатах Кремля. Лицедейство, еще отождествляемое со скоморошеством, святочными игрищами, ношением «личин», считалось неприличным занятием для православного человека, «бесовской утехой», поэтому первых актеров выписали из-за границы. В театре ставили пьесы и играли в основном жители московской Немецкой слободы, а впоследствии – и Мещанской слободы, выходцы из Белоруссии и Литвы. Первым автором пьесы для русского театра стал лютеранский пастор из Немецкой слободы Иоганн Готлиб Грегори, он же обучал актеров. Пьесы писали специально для этого театра – до нас дошло десять названий, в том числе «Орфей», «Артаксерксово действо», «Олоферново действо», «Жалобная комедия об Адаме и Еве» и т. п. В спектаклях обычными были музыкальные вставки, танцы, интермедии. Играли в театре только мужчины.
Стихи теперь не поют