Самозванцы и предводители восстаний, военачальники и священнослужители составляли и рассылали свои грамотки и «подметные письма», в которых описывали многочисленные преступления, совершенные противником, неисчислимые бедствия, постигшие родную землю, – и призывали к единению перед лицом врага.

Вот, например, что писал патриарх Гермоген о предводителе восставших Иване Болотникове и его союзниках: «…пишут к Москве проклятые свои листы и велят боярским холопам побивати своих бояр и жен их и вотчины и поместья им сулят и шпыням и безыменником вором [людям низкого происхождения], велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити, и призывают их воров к себе и хотят им давати боярство и воеводство и окольничество и дьячество».

А вот князь Дмитрий Пожарский обличает донского казачьего атамана Ивана Заруцкого, сторонника Лжедмитрия и фаворита Марины Мнишек: «Старые ж заводчики всякому злу, атаманы и казаки, холопы боярские (…) всчали в полкех и по дорогам многие грабежи и убийства, а дворяном и детем боярским смертные позоры учинили, а бедных полонянников, которые из смертного полона из города выходят, немилостивно обругали и смерти предали…»

С одной стороны, это обычные канцелярские акты, перечисляющие преступления изменника и нанесенный его действиями ущерб; с другой – здесь, несомненно, присутствует эмоциональное, оценочное начало, свойственное публицистике: «проклятые свои листы», «заводчики всякому злу», «немилостиво обругали»…

Авторы грамот нередко прибегали к древним риторическим приемам, свойственным жанру проповеди (ритмизированная проза, синтаксический параллелизм), обращались к фольклору и включали в текст элементы плачей, когда описывали горькую участь родной земли.

Эта агитационная литература не столько сообщала о каких-либо новостях, сколько осуждала, оплакивала, звала на бой; она стремилась прежде всего убедить читателя, пробудить в нем чувства, заставить его всей душой откликнуться на призывы.

Даже, казалось бы, документальная «Повесть об Азовском осадном сидении донских казаков» – и та быстро переходит от скупого делового изложения к художественному. Начинается она как документ (в XVII веке литература часто использует форму документа, а нередко и пародирует его): «В 7150 (1641) году октября в двадцать восьмой день приехали к государю царю и великому князю всея Руси Михаилу Феодоровичу на Москву с Дона из Азова-города донские казаки: атаман казачий Наум Васильев да есаул Федор Иванов. А с ними казаков двадцать четыре человека, которые сидели в Азове-городе от турок в осаде. И сидению своему осадному привезли они описание. А в том описании пишется…» – дальше казаки сообщают, что турецкий султан прислал своих четырех пашей с войском и подробно перечисляют части и количество пушек. И вдруг сообщают: «Где была у нас прежде степь чистая, там в одночасье стали перед нами их люди многие, что непроходимые великие леса темные». И дальше текст все больше становится поэтическим, живописным («Все укрепления наши в городе потряслись от той огненной стрельбы, и солнце в тот день померкло и в кровь окрасилось. Как есть наступила тьма кромешная!»), все больше образов заимствует из фольклора. «Давно у нас, в полях наших летаючи, вас поджидаючи, клекчут орлы сизые, каркают вороны черные, лают у нас подле Дона лисицы рыжие, ждут все они трупов ваших басурманских», – пишут казаки турецкому султану в ответ на его предложение сдаться. Повесть эта – эмоциональная, яркая, даже яростная; впрочем, цель ее – убедить московского государя направить в Азов подкрепление и не сдавать занятую казаками крепость туркам – достигнута не была.

Азовское сидение завершилось в 1640-х годах, а уже в 1670-х на основе исторической повести об этих событиях, написанной их непосредственным участником, была создана новая ее версия – поэтическая, сказочная. В новой версии появилась юная красавица – дочь паши, которую казаки захватили, когда ее везли выдавать замуж за крымского хана. Казаки ничего плохого ей не сделали, просто взяли за нее выкуп. Но история начинается, как «Илиада», с похищения женщины, и продолжается эпизодом, который заставляет вспомнить троянского коня: казаки проникают в крепость, спрятавшись в купеческих подводах под товарами, и захватывают ее.

Точно так же далеко уходит от исторической основы прелестная «Повесть о Тверском Отроче монастыре»; в реальности известно только о женитьбе тверского князя Ярослава на девице Ксении – в остальном автор пользуется свободой вымысла. Ксения в повести – такая же фольклорная мудрая девица, как и Феврония из «Жития Петра и Февронии Муромских»; она точно так же знает заранее, кто ее суженый. Но княжий сокольничий Григорий, приезжающий к бедный дом к красавице-девице первым, оказывается обманут, а вместе с ним обманут и читатель: кажется, женитьба благородного юноши на бедной девушке сейчас свершится – но Бог распорядился иначе. Князю снится вещий сон, в котором его любимый сокол приносит ему белу лебедушку; князь отправляется на охоту, и сокол его садится на церковь, где Григорий собирается венчаться с Ксенией; Ксения говорит Григорию: вот мой жених, а ты был сват, – и выходит замуж за князя. Опечаленный Григорий уходит в леса, где ему является Богородица и велит основать монастырь.

Это уже не духовно-назидательная, а занимательная повесть о несчастной любви юноши к девушке – это один из первых случаев, когда тема любви появляется в русской литературе.