Сильвестр Медведев руководил собственной школой, участвовал в многочисленных интригах (в том числе в подделке документов, устанавливающих право царевны Софьи на трон в обход царевичей Ивана и Петра), вел ожесточенную богословскую полемику. Он участвовал в заговоре стрельцов, был схвачен, подвергнут пыткам, расстрижен из монахов и сослан; обвинен в ереси – наконец, снова обвинен в участии в заговоре против царя и казнен отсечением головы.
Стихи Сильвестра Медведева в основном представляют собой заимствования из стихотворений Симеона Полоцкого, приспособленные к задачам автора, – то есть представляют собой центоны[23]. Это не означает плагиата: в то время еще не было представления об авторском праве, а заимствования у других авторов, использование их сюжетов, героев, фрагментов из их произведений было совершенно обычным делом: подражание образцам считалось важнейшим способом литературной учебы.
Любимая тема Медведева – крестные муки и смерть Христа.
А своему умершему учителю он посвятил длинный «Епитафион» – эпитафию, восхваляющую ум, добродетели и дела Симеона Полоцкого:
Карион Истомин учился не только у своего родственника Сильвестра Медведева, но и у его идейных противников – братьев Лихудов, ученых греков, которые впоследствии стали основателями Славяно-греко-латинской академии – первого в России высшего учебного заведения. Сильвестр Медведев представлял западную литературную, богословскую, образовательную традицию; братья Лихуды – восточную, византийскую. Карион Истомин, кажется, совместил в своем творчестве обе.
Он был главой московского Печатного двора и прославился не столько своими стихотворениями, написанными на разные торжественные случаи (военные победы России, события в жизни царских особ), сколько своим иллюстрированным «Букварем».
В нем каждой букве соответствовало аллегорическое изображение (фигура, вписанная в эту букву), несколько предметов или существ, названия которых с нее начинаются, и стихи о них.
Например, буква «Б» изображалась в виде рыцаря в доспехах, опершегося о копье; к этой картинке прилагались изображения буквы разными способами – от узорчатых буквиц до скорописи; изображение битвы («брань»), барана, барабана, бича, буйвола и бритвы, а также стихи, где упоминались Бог, барабан, брада (борода) и бич.
Эту книгу можно было читать несколько лет подряд: ребенку были понятны простые картинки и изображения букв, затем уже он мог понять стихи и их нравственный смысл (конечно же, в них были скрыты нравственные поучения), аллегорические изображения.
Стихи Кариона Истомина обычно короче, чем медлительные 13-сложники Симеона Полоцкого; особенно ему удаются рифмующиеся полустишия:
В стихах Кариона Истомина возникает своеобразный ритм – еще, конечно, не правильное чередование ударений, характерное для силлабо-тонического стиха, но уже тяготение не только к равному количеству слогов, но и к равному количеству ударений в строке, характерному для народной поэзии: стихи как будто стремятся сами стать стройнее, ритмичнее, подравняться, подтянуться.
Для всех трех поэтов характерно барочное стремление к всеохватности поэзии, ее энциклопедичности: все трое не лирики, а учителя и просветители, они радеют о том, чтобы их читатели возрастали в познании истины. Стихотворные сборники Симеона Полоцкого и Кариона Истомина тяготеют к энциклопедичности, стремятся дать читателю свод духовных правил и знаний из всех известных областей науки. Например, «Полис» Кариона Истомина – это стихотворная энциклопедия, где рассказывается о двенадцати школьных науках (от грамматики и синтаксиса до мусики и врачевства), о временах года, частях горизонта, частях света, церковных таинствах – то есть книга представляет собой базовый краткий курс всех наук.
Традиции, заложенные поэтами-просветителями в XVII веке, во многом определяли пути развития поэзии и в следующем, XVIII веке. А некоторые введенные ими образы надолго остались в русской литературе. Например, Симеон Полоцкий в стихотворении «К гаждателю» упомянул Зоила, который некогда критиковал Гомера, как злого ругателя; с его легкой руки зоилами стали называть критиков и Державин, и Пушкин, и Крылов, и Тютчев.
Еще один след западноевропейского барочного влияния на русскую литературу – обильное использование античных мифологических образов даже в христианской проповеди. Это особенно заметно у украинских авторов и практически незаметно у московских. Например, у Лазаря Барановича, архиепископа Черниговского и Новгород-Северского, в его «Трубах словес проповедных» Богородица говорит: «Баснословят Поетове, яко Аполлин имат Девят Муз, иже, играющу на Лютне Аполлину припевают. Богу богом и Господеви Господем Аз Матерь его и Присно Дева имам Девы, яже ми преведошася в след мой, с ними же величит Душа моя Господа, от мене и Церков наученна, поет: Величаем тя Живодавче Христе»[24] – то есть весь хор парнасских муз величает Христа. Здесь мне кажется важным оговорить, что в церковной литературе XVII века трудно разграничить украинский и русский языки, четко поделить памятники литературы на русские и украинские. Как бы то ни было, языческие мифологические персонажи проникнут в московскую, а затем и в петербургскую литературу гораздо позже. Но именно поэты XVII века широко открыли двери, через которые влетит в русскую поэзию легкий Купидон, ворвутся музы, предводительствуемые Аполлоном, возьмется властвовать над сердцами Венера – хотя сами они еще и помыслить об этом не могли.
Время великих перемен
Пестрый язык эпохи
Петровская эпоха, перевернувшая Россию, изменила и ее язык, и ее литературу. Коренные изменения во всех областях русской жизни принесли в нее множество понятий и вещей, для которых в русском языке не было названий – именно это потребовало обновления словаря. В язык потоком хлынули иноязычные слова, и с таким обилием заимствований ему еще предстояло справиться.
Язык Петровской эпохи необыкновенно пестр – как лоскутное покрывало, в котором есть кусочки сукна солдатского мундира, парчи от священнической рясы, тафты от юбки знатной дамы. В этом языке – и заимствования, и церковнославянизмы, и просторечие, и тот особый стиль, который в петровские и допетровские времена связывался с судейскими и подьячими, а впоследствии привел к появлению официально-делового стиля с неизбежными канцеляризмами.
В переписке Петра I можно встретить самые разные стилистические пласты. Вот очень поэтичный, очень простой русский язык в личном послании: «Пожалуй, государь Федор Матвеевич, не сокруши себя в такой своей печали; уповай на Бога. Что же делать? И здесь такие печали живут, что жены мрут и стригутца». Вот язык дипломатии с его сложным синтаксисом и обилием заимствований: «И понеже Рыцарству и Земству сей Провинции, при позволенных всеобщих капитуляцих милостиво предоставлено, чтоб они, себе и наследникам своим в благосостоятельство и в сохранение, полезные кондиции выпросили. Того ради их всепокорнейшее генеральное прошение в том состоит, чтобы все их благополученные привиллегии, права, обыкновения, и вольности, владении и справедливости в духовных и светских делах, при каких случаях оные ни получены и от времени до времени ни употреблялись или употребляемы быть могли, без нарушения оставлены, содержаны и для действительности их на вечные времена без умаления наисильнейшим образом конфирмованы были». А вот лаконичный и суровый приказ по строительству порта: «Гавань в болварках исправить по чертежам; также зделать борствер и батареи под пушки, и пушки поставить как на гаване, так и па городе, понеже опасность мать есть Фартеции. Башню в море, также и каменное строение в городе, чинить по возможности, и отдать человек сто к артилериской работе и велеть учить стрелбе из пушек».