«Мечта, моя богиня»

Друг Жуковского Константин Батюшков вошел в литературу совершенно иной дорогой: его дядя, лирик Михаил Муравьев, увлек его изучением латинского языка и античной литературы; юный Батюшков зачитывался Тибуллом и Горацием и пробовал им подражать. Его первые стихи – до Отечественной войны 1812 года – проникнуты эпикурейским настроением:

О стихотворении «Мои Пенаты», из которого взяты эти строки, Пушкин писал, что оно «дышит каким-то упоеньем роскоши, юности и наслаждения – слог так и трепещет, так и льется, гармония очаровательна». Батюшков, пожалуй, первым из русских поэтов стал заботиться о том, чтобы стих был музыкальным, гармоничным, легким. Батюшков – мастер пластики, пейзажа, сладкозвучия. Без батюшковской легкости вряд ли был бы возможен Пушкин.

Батюшкова не привлекает ни гром классицистских од, ни печаль сентименталистов; он чаще всего говорит о мечте:

Мечта, уносящая в мир воображения, – тоже предчувствие романтизма:

Участие Батюшкова в боях во время Отечественной войны 1812 года изменило характер его лирики. Он участвовал в Лейпцигском сражении, известном как Битва народов: из 500 тысяч сражавшихся было убито 54 тысячи, половина из них – русские. Он окончил войну в Париже, где едва не каждый день ходил смотреть на статую Аполлона Бельведерского, словно пытаясь вернуть себе гармонию жизни. Но эта гармония навсегда оказалась отравлена печалью:

Тоскующий поэт видит тень погибшего друга – но напрасно вопрошает его, тень исчезает, и остается только печаль. «Божественная высь! – Божественная грусть!» – сказала об этих стихах Марина Цветаева.

Исполнена торжественной печали и элегия Батюшкова «На развалинах замка в Швейцарии»:

Это стихотворение – вольный перевод из Ф. фон Маттисона; здесь романтическим «очарованным Там» оказывается прошлое, которое поэт воскрешает силой воображения: он видит воинов, которые здесь жили, рассказывает о битвах, в которых они сражались, – и меланхолическая элегия почти преображается в стройную и грозную балладу.

Вернувшись из Европы, Батюшков часто уединялся в своем имении Хантоново, где отчаянно тосковал. Он писал: «…себя не узнаю под новым бременем печали». Печалью продиктованы, пожалуй, самые знаменитые его строки:

Возможно, печаль Батюшкова была вызвана не только тяжелыми впечатлениями военных лет, но и начинающейся душевной болезнью. Он собирался ехать лечиться – сначала в Крым, но поехал в Италию, потом в Германию; ему нигде не становилось лучше, куда бы он ни ехал; наконец, его привезли из Крыма в Петербург в состоянии острого психоза, с тяжелым бредом преследования. Рассудок его угас, когда ему было всего лишь 34 года, еще тридцать лет он прожил под присмотром родственников – и стихов больше не писал.

Вот последнее стихотворение, которое он написал в здравом рассудке:

Национальное и всеобщее

И сентименталисты, и романтики существуют в едином культурном пространстве и преломляют, хотя и по-разному, в своем творчестве общие его черты. Например, одна из таких черт – особое внимание разных народов к своей культурной и исторической памяти, размышления о сути национального характера, особенностях национальной истории. Фольклористы и этнографы внимательно изучают народные обычаи, собирают сказки и песни, историки публикуют фундаментальные труды, писатели обращаются к сюжетам из национальной истории. История впервые начинает мыслиться как связный процесс, где одни явления обусловлены другими, а поведение исторических деятелей надо рассматривать в контексте эпохи (то есть, к примеру, не применять к человеку, жившему в XV веке, современные правила поведения). Исторические сюжеты и раньше часто были основой для трагедий – но в них как раз герои были вневременными, общечеловеческими, лишенными национальных черт. А сейчас, в нарождающихся жанрах исторической повести и исторического романа важна именно историческая и национальная самобытность героев; здесь трудно (и вряд ли нужно) провести разграничительную черту между сентименталистами и романтиками; вряд ли получится без натяжки причислить незаурядную и гордую Марфу Посадницу из одноименной повести Карамзина к сентименталистским героиням – тогда как совершенно романтическая по антуражу, лиричная «Марьина Роща» Жуковского куда ближе к сентиментализму эмоционально. Если уж мы вспомнили о сентиментальных повестях, нельзя не сказать о той важной общественной роли, которую они сыграли, заставив общество задумываться о человеческом достоинстве и чувствах «маленького» героя, обыкновенного человека, не знатного, не героического, ничем не выдающегося; русская литература не забудет о «маленьком человеке» и тогда, когда сентиментализм совершенно выйдет из моды: гуманизм из моды не выходит.

С другой стороны, кроме интереса к собственным корням и собственной культуре, европейским литературам было свойственно живое внимание друг к другу: писатели много путешествовали, тяготели к общению друг с другом, старательно учили языки, много переводили. Они ощущали себя культурными работниками, которые осваивают огромное общее сокровище. Разные национальные литературы по-разному открываются для восприятия чужого – но русская литература была очень открытой, она ощущала себя равной среди европейских литератур; практически каждый крупный писатель и поэт немало времени и сил отдали переводам, так что русский читатель начала XIX века был неплохо осведомлен о европейских новинках, а часть из них мог прочитать в оригинале или во французском переводе.

И у национально ориентированных, и у европейски ориентированных литераторов были свои печатные органы: Николай Карамзин в 1802 году начал издавать «Вестник Европы», который публиковал и литературные новости, и обзоры европейской политики, печатал произведения отечественных и зарубежных авторов (именно в «Вестнике Европы» состоялась первая публикация Пушкина – «Послание к другу стихотворцу», адресованное Кюхельбекеру). А Сергей Глинка в своем журнале «Русский вестник» критиковал галломанию, боролся с французским влиянием, публиковал материалы о русской истории и культуре, где создавался идеализированный образ России.

Как и где живет литература

Количество журналов в начале XIX века исчислялось уже не единицами, а десятками. Увеличение их количества связано с тем, что цензура и надзор за деятельностью журналов при Александре I были переданы из Министерства внутренних дел в Министерство просвещения. В 1810-х годах журналов в России было около шестидесяти, в том числе «Северный вестник» И. И. Мартынова (1804–1805), «Журнал Российской словесности» Н. П. Брусилова, «Северный Меркурий» В. Ф. Вельяминова-Зернова (1805) и другие.

Во время Отечественной войны 1812 года большой популярностью стал пользоваться «Сын отечества», который редактировал Н. И. Греч; журнал освещал ход войны, а по ее окончании стал обычным литературным журналом. Именно в «Сыне отечества» увидела свет знаменитая басня Крылова «Волк на псарне».

Еще одна примета времени – в том, что читателей становится больше: один из весомых плодов эпохи Просвещения – увеличение количества средних учебных заведений: школ, гимназий, училищ, пансионов, женских институтов. В 1805 году с открытием университета в Харькове на территории Российской империи стало четыре действующих университета (три других – Московский, Дерптский и Виленский). Это означало, что появилась читающая публика. Возникла система книгораспространения, журналы стали распространяться по подписке. Со временем, к 1830-м годам, писатели смогли, наконец, зарабатывать собственным пером, не полагаясь исключительно на монаршую щедрость. Впрочем, заработки эти пока были небольшими, и царствующим особам еще много раз приходилось проявлять щедрость, назначая пенсии или выделяя вспомоществование крупным русским литераторам.