Гармоническая точность

Период 1810–1830-х годов принято считать «золотым веком» русской поэзии. Это время высочайшего поэтического мастерства – когда даже второстепенные поэты уже отлично владели ремеслом версификации – умением складывать стихи.

Конечно, этот поэтический взлет был подготовлен. Поэзия усвоила классицистский опыт XVIII века, вобрала его в себя, взяла из него все питательное и готовилась отбросить, как слишком тесную шкурку. Поэзия училась говорить новым языком – а для этого изучала народные песни, осваивала античное наследие и творчество зарубежных классиков и современников.

1810-е годы – время, когда меняется поэтический язык и взгляд на мир. В поэзии появляется субъективный взгляд частного человека – не учителя царей, не носителя абсолютной истины, а обычного человека, думающего и страдающего. Такой человек, если уж берется за перо, то, скорее, для того, чтобы написать другу послание, поделиться размышлениями о бренности жизни, сложить песню или романс. Для него главным критерием поэтического мастерства будет вкус, а не канон. Он не придерживается строго заданных жанровых и тематических границ, он не следует высоким риторическим образцам, – он пишет обычным языком. У него живые интонации, в его посланиях нет пафоса, зато есть подробности повседневной жизни. Со временем появляются новые жанры: стихотворная повесть, стихотворная сказка, роман в стихах.

Жанровая система, заданная классицизмом, распадается, трансформируется. Поэты все еще горячо спорят о жанрах: какой должна быть ода, какой – элегия, но на самом деле эти споры – о тех задачах, которые ставят перед собой поэты, о способах их достичь: о поэтическом языке, о слоге, о стиле.

Батюшков и Жуковский придали русской поэзии естественность и музыкальность, обогатили ее ритмику, выработали метафорический язык, позволяющий точно описывать тонкие движения души современного им человека.

Пушкин назвал «гармоническую точность» отличительной чертой «школы, основанной Жуковским и Батюшковым». Он обронил это замечание почти мимоходом, говоря совсем о другой теме – о поэме Федора Глинки «Карелия». Но с его легкой руки понятие «школа гармонической точности» прижилось в филологии. Кто же входит в эту школу, кроме самих Жуковского и Батюшкова? «Пушкин кроме двух этих поэтов, очевидно, имел в виду Вяземского, Баратынского, Дельвига, себя самого в ранний период своего творчества», – пишет Лидия Гинзбург[43]. Некоторые исследователи включают в этот круг Петра Плетнева, автора многочисленных дружеских посланий. Говоря о творчестве этой школы, которую Гинзбург называет еще «элегической», она отмечает стремление поэтов преодолеть сопротивление материала, виртуозно справиться с ограничениями, что дает впечатление «иллюзорной легкости». Гинзбург сравнивает поэта со скульптором, который преодолевает сопротивление мрамора (тем же сравнением Мандельштам заканчивает стихотворение «Нотр-Дам»: «…из тяжести недоброй / И я когда-нибудь прекрасное создам»).

Недаром стихи тех поэтов, которые принципиально не следовали путем Батюшкова и Жуковского, казались даже их современникам жесткими, чрезмерно рациональными и сухими.

Венец, обрызганный вином

У элегической школы – не только свой особый язык, но и собственный мир понятий, за которыми стоят давние, легко узнаваемые образованным русским читателем традиции. Это традиция французской легкой поэзии, из которой еще через Тредиаковского и Сумарокова в русскую поэзию стали проникать Купидоны и Венеры со всем их антуражем – луками и стрелами, розами, венками… Это и французские переводы античных поэтов, через которые русская поэзия впервые приобщилась к мудрому спокойствию Горация и веселому стоицизму Анакреонта. Это и элегическая традиция XVIII века со своим образно-символическим рядом: урна, вздохи, слезы, надгробие…

Постепенно в лирике поэтов этого круга складывается образ поэта: он гений, он приобщен к высокой божественной красоте, его дело – петь, открывая эту красоту людям. Но он вполне может наслаждаться дружескими пирушками, вином, любовью младых вакханок. Он, разумеется, когда-нибудь покинет этот мир, потому что в нем ничто не вечно, но покинет его, красиво держа в одной руке бокал вина, а другой обнимая прекрасную деву.

Все это бесконечно раздражало консервативные литературные круги. Им казалось, что эти стихи воспевают порок и распутство, расшатывают нравственные устои общества. Началась литературная война, тон в которой задавал издатель журнала «Благонамеренный» Александр Измайлов, помощник председателя Вольного литературного общества. С одной стороны, ему хотелось привлечь молодых поэтов к сотрудничеству в журнале, с другой – он никак не мог примириться с их эстетической позицией. В 1821 году Измайлов опубликовал в «Благонамеренном» стихотворение Александра Крылова «Вакхические поэты»:

В финале он пророчил «вакхическим поэтам», что Аполлон на них разгневается:

Вадим Вацуро пишет: «Измайлов ценил молодежь; он даже испытывал к ней нечто вроде симпатии, но с литературой их никак не мог примириться. Она была вызовом всему его литературному воспитанию. Его раздражал и язык новой поэзии, и ее темы – воспевание, как ему казалось, сладострастия и вина, – и вольнодумство поэтов – политическое и религиозное, и самая независимость их поведения, и даже дружеские послания, в которых они именовали друг друга Горацием и Тибуллом, – как всем представлялось, всерьез. Против всего этого он повел войну в своем журнале»[44].

В творчестве молодых поэтов была заметна внутренняя свобода, которая смущала консерваторов даже больше, чем вино и вакханки; более того – внутренняя свобода сочеталась с очевидным требованием свободы политической. В заседаниях Вольного общества любителей российской словесности принимал участие Пушкин – к тому времени уже автор нашумевшей оды «Вольность», эпиграмм на государя, сатирического «Noеl»; Дельвиг читал на одном из заседаний послание Рылеева «К временщику», в кулуарах говорили о конституции… В марте 1820 года вице-президент Вольного общества и редактор его журнала «Соревнователь просвещения и благотворения» Василий Каразин прочитал на заседании общества доклад «Об ученых обществах и периодических сочинениях в России», в котором призвал поэтов ставить перед собой «возвышенную цель»[45]. Цель эта состояла в том, чтобы создавать общественно значимые произведения, подлинно национальные, не копирующие иностранные образцы – а не «вздохи сказочных любовников», «шарады на горах, соблазнительные элегии или стишки в альбом». Каразин требовал: «Вместо того чтобы описывать в десятитысячный раз восход солнца, пение птичек, журчание ручейков, употребим те же дарования, то же счастливое воображение на предметы более дельные». Для этого он предлагал разделить журнал общества на две части, ученую и литературную, но и в литературной, по его мнению, не было места неподобающему вольномыслию молодых поэтов – и не только легкомысленным домашним шуткам, но и либеральным идеям: «…любимыми основаниями наших писателей, независимо даже от личных начал их, не могут быть ни мнимые права человека, ни свобода совести, столько препрославленная в XVIII столетии…»

Доклад вызвал у членов общества бурное негодование. Половина их потребовала удаления Каразина с поста вице-президента. Особое возмущение вызвало то, что он передал свое рассуждение министру внутренних дел графу Кочубею, сопроводив его какими-то особыми примечаниями (некоторые литературоведы полагают, что он просто приложил к нему вольнолюбивые стихи некоторых членов общества, в том числе Пушкина и Кюхельбекера). Результат не замедлил себя ждать: Пушкина отправили в ссылку, Кюхельбекер был вынужден уехать за границу. Перед отъездом Кюхельбекер прочитал на встрече «соревнователей» стихотворение «Поэты», где рисовал образ поэта, избранного Богом, чтобы возвещать людям истину, – поэта, непонятого толпой и изгнанного ею. В этом стихотворении он ставил своих друзей – Дельвига, Боратынского, Пушкина – в один ряд с великими поэтами прошлого, европейскими и русскими, и заканчивал так:

О Божественном предназначении поэта говорил и «классик» Гнедич, избранный новым председателем Вольного общества на его заседании 13 мая 1820 года.

Так складывается новый канон изображения поэта, который получит окончательное воплощение в пушкинских стихах. Мы видели, что в XVIII веке поэт был придворным стихотворцем, который освещал в стихах важнейшие события в государстве и при дворе. Мы видели поэта, просвещенного знанием и способного «истину царям с улыбкой говорить». Затем мы увидели другого поэта – частного человека, ведущего частную жизнь и занятого своим внутренним миром. Теперь поэт становится совсем иным. Он одновременно и веселый гедонист, наслаждающийся вином и любовью, и гений, которому ведомо Божественное откровение; об этих двух его ипостасях говорится в пушкинском «Поэте»: «Пока не требует поэта / К священной жертве Аполлон, / В заботы суетного света / Он малодушно погружен…»

При этом «изгнанничество» поэта уже было не только поэтическим образом, но и биографическим обстоятельством: изгнанником был Боратынский, жестоко наказанный за юношескую провинность и вынужденный служить в солдатах на Севере (отсюда и тема изгнанничества в его финских элегиях); в ссылку был отправлен Пушкин. Исключительный, гонимый, непонятый, презираемый толпой – это уже почти романтический герой. Но слово «романтизм» еще не произнесено.