Общеизвестно, что просвещенная императрица Екатерина II, ознакомившись с сочинением Радищева, вовсе не поспешила исправлять общественное зло – напротив, воскликнула «Бунтовщик хуже Пугачева!» и сослала автора в Сибирь.
Литературоведы до сих пор спорят, причислять Радищева к сентиментализму или нет; в любом случае его книга, дышащая гневом и порицающая несправедливость, продиктована горячим движением неравнодушного сердца, а не холодными доводами рассудка.
Русская литература уже заговорила о любви устами Тредиаковского и Сумарокова. Она знала гнев и печаль, скорбь и умиление, страсть и ревность – но ей еще предстояло внимательно исследовать огромный мир человеческих чувств и находить верные слова для их изображения.
Первым русским сентименталистом считают Михаила Хераскова, директора и куратора Московского университета, автора огромной эпической поэмы «Россияда» – совершенно классицистской по своему духу. Тем не менее в некоторых своих стихотворениях Херасков уже близок к сентиментализму: жить чувствами – естественно для человека, «естественныя власти свершим уставы все».
ПЕСЕНКА
Херасков дебютировал в литературе с трагедией «Венецианская монахиня», созданной по всем канонам классицизма. Но вместо того, чтобы убеждать читателя и зрителя в том, как губительно слушаться голоса страсти и как важно повиноваться долгу, Херасков утверждал естественное право человека любить и быть любимым. Главная героиня, Занета, – молодая девушка, у которой один за другим умерли отец, мать и брат; умирая, они просили ее уйти в монастырь и молиться об упокоении их душ. Ее жених Коранс ушел на войну, и Занета получила известие о его гибели. Она на самом деле ушла в монастырь, но Коранс вернулся через три года, добился свидания с ней – и на этом свидании упрекал ее в том, что она не сдержала данной ему клятвы. Занета оправдывалась тем, что обет, данный Богу, важнее клятвы человеку. Для того чтобы свидеться с возлюбленной, Корансу пришлось пройти мимо посольства – а находиться в этом месте горожанам запрещалось под страхом смертной казни. Коранса арестовали по обвинению в измене и привели к городскому правителю – его отцу. Коранс настоял на том, чтобы его казнили как изменника: из опасения скомпрометировать Занету он промолчал о свидании (кстати, похожий мотив потом появится в «Капитанской дочке» Пушкина, к двум главам которой предпосланы эпиграфы из стихов Хераскова). Отец Коранса приговорил его к казни. Занета пришла к правителю просить о помиловании Коранса и раскрыла ему тайну его молчания; тот, убежденный, что казнь уже свершилась, раскаялся в том, что не поверил сыну. Занета от горя выколола себе глаза, согрешившие тем, что видели Коранса – и привели к его гибели. Коранса освободили от наказания, но Занета умерла, а он закололся от горя. Этот финал, сознательно отсылающий к финалу «Ромео и Джульетты», заставляет не столько восхититься нравственной силой героев, предпочитающих долг страсти, сколько сожалеть о загубленной любви и оборванных человеческих жизнях.
И разговаривают герои в основном о жизни сердца. Вот, например, Занета умоляет Коранса:
Херасков продолжал сумароковскую поэтическую традицию: его лирика легка, мелодична (конечно, по меркам XVIII века), избавлена от тяжеловесных синтаксических конструкций; он, так же как и Сумароков, предпочитает средний штиль – и, пожалуй, может считаться самым близким предшественником Карамзина.
Конечно, не стоит думать, что развитие сентиментализма в русской литературе шло ровно по прямой, от Хераскова к Карамзину. Русская поэзия постепенно становится все более внимательной к частной жизни обычного человека, не царя и не героя.
Вот как начинает свои стихи, посвященные усадьбе и названные ее именем – «Обуховка», – Василий Капнист:
Здесь уже очерчен сентименталистский идеал спокойной жизни на лоне природы – с добрым сердцем, с хорошими чувствами, в мире и любви с окружающими.
А вот как наставляет молодого поэта Михаил Муравьев в своем «Опыте о стихотворстве» (вторая половина 1770-х гг.):
«Жизнь души» – вот что сейчас важнее всего для литературы.
Чувствительное сердце
Молодой и небогатый симбирский дворянин Николай Карамзин после смерти отца продал братьям свою часть имения и уехал за границу – не с какой-то конкретной целью, а чтобы посмотреть на жизнь в других странах. Он путешествовал полтора года – и, вернувшись, стал издавать «Московский журнал», где опубликовал «Письма русского путешественника» – по сути, свои путевые заметки: непосредственные впечатления от городов, которые видел, людей, с которыми встречался, спектаклей и музеев, которые посещал. «Пестрота, неровность в слоге есть следствие различных предметов, которые действовали на душу молодого, неопытного русского путешественника: он сказывал друзьям своим, что ему приключалось, что он видел, слышал, чувствовал, думал, – и описывал свои впечатления не на досуге, не в тишине кабинета, а где и как случалось, дорогою, на лоскутках, карандашом», – предупреждал он в предисловии ко второму изданию.
Искренность, неофициальная душевность, непосредственность автора произвели большое впечатление на читающую публику (кстати, слова «впечатление» тогда еще не существовало – хотя потребность в нем была; Карамзин сам сконструировал его, переведя по частям французское impression: в-печат-ление). Карамзин не только описывает то, что видит: он прислушивается к своему душевному состоянию и фиксирует тот отклик, который производит в нем пейзаж, событие, встреча с кем-то, актерская игра: «Вышедши из театра, обтер я на крыльце последнюю сладкую слезу. Поверите ли, друзья мои, что нынешний вечер причисляю я к счастливейшим вечерам моей жизни? И пусть теперь доказывают мне, что изящные искусства не имеют влияния на счастие наше! Нет, я буду всегда благословлять их действие, пока сердце будет биться в груди моей – пока будет оно чувствительно!»
«Прекрасный лужок, прекрасная рощица, прекрасная женщина – одним словом, все прекрасное меня радует, где бы и в каком бы виде ни находил его».
«На правой стороне поля, обогащенные плодами; везде вокруг меня расстилались зеленые ковры, усеянные цветами. Вечернее солнце кроткими лучами своими освещало сию прекрасную картину. Я смотрел и наслаждался; смотрел, радовался и – даже плакал, что обыкновенно бывает, когда сердцу моему очень, очень весело! Вынул бумагу, карандаш; написал: «Любезная природа!» – и более ни слова!! Но едва ли когда-нибудь чувствовал так живо, что мы созданы наслаждаться и быть счастливыми; и едва ли когда-нибудь в сердце своем был так добр и так благодарен против моего творца, как в сии минуты. Мне казалось, что слезы мои льются от живой любви к Самой Любви и что они должны смыть некоторые черные пятна в книге жизни моей».
Образованный читатель к тому времени уже несколько устал от трескучего классицизма, его бездушных правильных героев, его однообразной сатиры: все взятки, да судьи, да пьянство, да галломания. Читателю хотелось живой человеческой жизни – хотелось узнавания: каждый любит читать про себя. Новое направление в литературе давало читательскому сердцу отдых: уводило его на лоно природы, предлагало чистые и невинные наслаждения, рассказывало об обычных людях, которые так же страдают и радуются, как страдает и радуется читатель.
Конечно, образованный Карамзин, знавший английский и французский языки, читал и Руссо, и Стерна; конечно, он шел по их следам. К тому времени и русский читатель был уже подготовлен чтением иностранных романов. И – свершилось: жесткая система правил классицизма стала не обязательна для литератора. Теперь он мог полагаться на свое вдохновение, а не на общепринятые представления о прекрасном. Писатель и поэт получили полную свободу.