И в самом деле, «Недоросль» стал лучшей пьесой века – самой остроумной, остросоциальной и неклассицистской из всех классицистских пьес: самые скучные и одномерные герои в ней – добродетельные, самые живые и незаурядные – отрицательные; порок наказан – но зритель и читатель искренне сострадает обманутой в лучших чувствах, отвергнутой госпоже Простаковой; семейная комедия о невесте и трех женихах оборачивается социальной трагикомедией о людях, опустившихся до уровня скотов, – людях, которые и с рабами своими обращаются как со скотами. Всему этому безобразию Фонвизин счел необходимым противопоставить диалоги положительных героев: Правдин, Стародум, Милон и Софья разговаривают о качествах дворянина и его предназначении, о том, каким должен быть истинный брак и идеальная семья, о том, как надо воспитывать дворянских детей, как они должны служить монарху и отечеству, как управлять своими крестьянами. Эти диалоги содержат заветные мысли Фонвизина о правильном государственном устройстве – недаром затем в своих журнальных статьях он подписывался Стародумом – но сильная сторона «Недоросля» вовсе не в них. Искрометные шутки, языковая игра, замечательно выразительный язык – все это помогло Фонвизину ярко и смешно изобразить глупых и невежественных помещиков. Но для создания положительных образов все эти средства классицизм считал негодными – и они так и остались блеклыми, невыразительными, неживыми. Изображать положительных героев так, чтобы они не казались ожившими чудищами Франкенштейна, сшитыми из обрывков дидактических трактатов, – этому русской литературе еще предстояло научиться.
Плоды среди корзин смеются
Конечно, говоря о русском классицизме, нельзя ничего не сказать о Гаврииле Державине – хотя еще Белинский писал, что его все уважают, но никто не читает. Но Державин, который от нас отстоит куда дальше, чем от Белинского, для сегодняшнего вдумчивого читателя – уже не предмет изучения, не объект уважения, а – может быть, первый из всех поэтов XVIII века – серьезный собеседник.
В поэтическом отношении Державин наследует Ломоносову – он так же громоздок, иногда неуклюж, так же возвышен, так же философски строг, так же иногда груб. Так же пользуется всеми стилистическими регистрами – от возвышенной церковнославянской речи в своих переложениях псалмов до простонародной грубости («Желание зимы: «На кабаке Борея Эол ударил в нюни…»).
Державин говорил, что его первым словом было «Бог» – когда ему, маленькому, показали на небе комету. Напряженные размышления о Боге, о человеческих судьбах – главное в державинской лирике на протяжении всей его долгой жизни – от ранних «Читалагайских од» до последнего, предсмертного «Река времен в своем стремленье…».
Он сравнительно поздно вошел в поэзию – тогда, когда миновала тяжелая молодость, бедность, армейская служба, подавление Пугачевского бунта, судебные тяжбы – когда он женился и зажил своим домом, стал сенатором, когда общество его стали составлять поэты – Капнист и Львов, женатые на сестрах его жены, и их друг Хемницер. Публика узнала Державина, когда он опубликовал первые несколько своих стихотворений, потрясающих своей библейской, грозной чеканностью: стихи на смерть князя Мещерского, откуда Пушкин взял эпиграф к одной из глав своего «Дубровского»: «Где стол был яств, там гроб стоит».
Такое же грозное предупреждение о смерти, перед которой все равны, – в его переложении псалма 81 «Властителям и судиям»:
Впрочем, он умел быть и свирельно-нежным, и насмешливым – именно у Державина в руках русский стих расцвел всеми красками и показал, что от русской поэзии еще многого можно ожидать. Даже оду царице он ухитрился написать не помпезную, громозвучную по-ломоносовски, а лукавую, живую и ехидную – впрочем, все же не без лести. Царице, конечно, очень понравился ее человеческий, не парадный портрет: Фелица у Державина даже ходит пешком, а не ездит в золотой карете. Державин искренне верил, что Екатерина II, его Фелица, способна дать стране закон и справедливость. Он даже довольно долго продержался в роли ее секретаря – и, обсуждая ее дела, яростно спорил с ней, а один раз даже накричал на нее и дернул за мантилью.
Впрочем, это было уже позднее – до тех пор он успел поработать над составлением государственного бюджета, побывать олонецким и тамбовским губернатором, но ни на одном месте долго не удержался по своей горячности, любви к справедливости и служебному рвению, которое всякий раз приводило к конфликтам с местными влиятельными особами. В секретарях у Екатерины Великой он пробыл два года; при Павле оказался невостребованным, при Александре I был вновь призван на службу – и вновь отправлен в отставку с формулировкой «слишком ревностно служишь».
В конце концов он вместе со второй женой поселился в ее имении Званка – и там обрел уют, покой и радость творчества; оттуда написал епископу Евгению (Болховитинову) чудесное стихотворное приглашение, полное красок, ощущения жизненной гармонии и красоты: здесь вам и «бархат-пух грибов», и «сребро, трепещуще лещами», и стрельба из пушечки… В другом похожем стихотворении, «Приглашение к обеду», – том самом, которое открывается знаменитыми гастрономическими строчками
Державин тоже зазывает к себе гостей – но и здесь не может не сказать о мимолетности жизни:
Все это соседство плодов, смеющихся среди корзин, и смерти, смотрящей через забор, – все-таки уникальное свойство Державина, который на все смотрит с одинаковым философским спокойствием, ибо
Державин принес в русскую поэзию необыкновенную философскую глубину, которую Ломоносов успел изумленно увидеть и восхититься: «Открылась бездна, звезд полна, / Звездам числа нет, бездне дна». Одним из лучших его творений стала ода «Бог», созданная перед отъездом в Олонецкую губернию. Судьба его должна была перемениться; он размышлял о жизни, разговаривал с Богом – наконец, начал оду (это в ней сказано знаменитое «Я царь – я раб – я червь – я бог») – и заснул уже на рассвете. Затем ему показалось, что в глазах его блещет свет, он рассказывал в автобиографических заметках – «проснулся, и в самом деле, воображение так было разгорячено, что казалось ему, вокруг стен бегает свет, и с сим вместе полились потоки слез из глаз у него; он встал и ту ж минуту, при освещающей лампаде написал последнюю сию строфу, окончив тем, что в самом деле проливал он благодарные слезы за те понятия, которые ему вперены были».
В Олонецкой губернии он увидел водопад Кивач. Описание водопада, сделанное олонецким губернатором Державиным – одна из самых впечатляющих картин во всей русской поэзии:
Одна метафора сменяет другую: млечная река, седая пена, стеклянная пыль; такой свободной живописи русская поэзия еще не знала. Но оказывается, что и сам водопад – метафора:
Оказывается, что это жизнь человеческая, которая возносится к высотам славы и низвергается; оказывается, это рассуждение о судьбе князя Потемкина: вот он победитель во всем блеске своей славы, «на сребро-розовых конях, на златозарном фаэтоне» (у Потемкина в самом деле, были рыжие кони и золотая карета; как волшебно преобразует их поэзия) – и все это уносит водопад небытия: и славу, и мощь, и богатство, и жизнь…
Таким же поразительным сочетанием живой картины и проникновенной метафизики отличаются его знаменитые «птичьи» стихи – «Ласточка», «Лебедь», «Снегирь». «Снегирь» начинается тонкой птичьей песенкой – и превращается в некролог Суворову. «Ласточка», навеянная тоской об умершей первой жене, открывается описанием домовитой сизокрылой птички с красно-белой грудью – «Ты часто по кровлям щебечешь, / Над гнездышком сидя, поешь,/ Крылышками движешь, трепещешь, /Колокольчиком в горлышке бьешь…» – и заканчивается торжественным гимном о бессмертии души:
В «Лебеде» он говорит о собственном поэтическом бессмертии, изображая посмертный полет души, облаченной в лебединое оперение, над страной, которая говорит:
и эти строчки перекликаются с его вариацией на тему Горациева «Памятника»:
В последние годы жизни он занялся драматургией; эти опыты не оставили большого следа в истории русского театра. В петербургском доме Державина с 1811 года собиралось литературное общество «Беседа» – с торжественными обедами и чтениями стихов, больше всего известное как мишень веселого зубоскальства другого литературного общества, «Арзамас», куда входил юный Пушкин.