Он искренне стремился писать просто и ясно – и хотя творения его не свободны вполне от нагромождения мифологических образов, он сам резонно замечал в эпистоле о стихотворстве:
И советовал стихотворцам вместо того, чтобы говорить возлюбленной «Прости, моя Венера, / Хоть всех собрать богинь, тебя прекрасней нет» – просто сказать:
Сумароков был убежден, что русскому языку все подвластно, однако стихотворец не всем может пользоваться. В первой эпистоле он предостерегал против избыточного употребления церковнославянизмов:
В своих лингвистических сочинениях (например, «О истреблении чужих слов из Русского языка») он боролся с ненужными варваризмами: зачем говорить «аманта», когда можно сказать «любовница»? вместо «страсть» – «пассия», вместо «насмехаться» – «мокероваться», а вместо «переписка» – «корреспонденция»? И приводил смешные примеры: «Я в дистракции и дезеспере; Аманта моя зделала мне инфиделите; а я а ку сюр против риваля своево буду реванжироваться», – комментируя: «Что скажет потомство!»
При этом удивительно его полное поэтическое бесчувствие там, где он полемизирует с Ломоносовым, вменяя ему в вину и звукопись, и метафоры («Критика на оду»): «Молчите, пламенные звуки. Пламенных звуков нет, а есть звуки, которые с пламенем бывают… Се хощет лира восхищенна. Говорится: разум восхищенный, дух восхищенный, а слово восхищенная лира равно так слышится, как восхищенная скрипица, восхищенная труба и прочее… Сомненный их шатался путь. Они на пути шатались, а не путь шатался. Дорога никогда не шатается, но шатается то, что стоит или ходит, а что лежит, то не шатается никогда…» – так он придирается буквально к каждой строфе, к каждой строке, к каждой метафоре. Он даже написал пародии на Ломоносова – «Три оды вздорных», где все бурлит, извергается и бушует:
Сам Сумароков не любил риторических красот, мифологических фигур, аллегорий – вообще никаких пышностей, и писать старался, если опираться на ломоносовскую теорию трех штилей, средним штилем. Эта заложенная им традиция тоже вскоре получит свое продолжение.
Чтоб каждый из них стал человеком
Пожалуй, следующим выдающимся поколением в XVIII века были рожденные в сороковых годах Денис Фонвизин, Николай Новиков, Гаврила Державин. На деятельности Николая Новикова, замечательного просветителя, издателя, книгораспространителя мы не имеем возможности подробно остановиться. Руководствуясь принятыми близко к сердцу масонскими идеалами, он искренне старался служить Просвещению: открыл два училища, создал систему книгоиздания и книгораспространения, которая обслуживала всю страну, открывал школы, организовывал помощь голодным, строил для крестьян в своем имении кирпичные дома, которые сохранились до сих пор. В конце концов типография Новикова была закрыта, на книги наложен запрет, а он сам арестован как масон и четыре года провел в Шлиссельбургской крепости; освободили его только при императоре Павле I.
Масонство – мистическое и духовное движение, широко распространившееся в Европе в XVIII веке. Масоны (от фр. franc-maçon – вольный каменщик) пользовались символикой, связанной со строительством (циркуль, мастерок и т. п.), – возможно, потому, что общества возникли из профессиональных артелей строителей. Масонство было изначально направлено на самосовершенствование и благотворительность. Масон должен возрастать в постижении себя, окружающих и Бога. Движение существует в виде сети тайных обществ, которые называются ложами. В обществах принято множество ритуалов, их члены связаны особыми клятвами. Многие видные писатели и просветители XVIII века – и в России, и за рубежом – принадлежали к масонам, входили в те или иные масонские ложи. Масоны верили в общественную пользу, общественное благо. Императрица Екатерина II считала, что масоны распространяют вредные идеи вольномыслия; во время ее правления масонские ложи были закрыты, а многие видные масоны арестованы. Существует множество конспирологических версий о масонах, составляющих тайное мировое правительство.
Пушкин писал о масонах XVIII века в своей статье «Александр Радищев»: «Мы еще застали несколько стариков, принадлежавших этому полуполитическому, полурелигиозному обществу. Странная смесь мистической набожности и философского вольнодумства, бескорыстная любовь к просвещению, практическая филантропия ярко отличали их от поколения, которому они принадлежали».
В 1769 году Новиков стал издателем сатирического журнала «Трутень» – явно намекая на вовсе не сатирическую «Трудолюбивую пчелу», которую десятилетием раньше издавал Сумароков. «Трудолюбивая пчела» вовсе не была благостной – ее и закрыли, весьма вероятно, за ее критическое направление – но если жало «Пчелы» было направлено на литературных врагов Сумарокова (он публиковал в журнале свои лингвистические сочинения, возражения Ломоносову, критику романов) – то «Трутень» был журналом остросоциальным. Он говорил о социальной несправедливости, о крепостном праве, о взяточничестве чиновников, о злоупотреблениях помещиков своей властью над людьми. Тема социального неравенства и бесчеловечного отношения одних людей к другим все громче начинала звучать и в литературе.
Может быть, самым громким здесь был голос драматурга Дениса Фонвизина, который начинал свой путь в театре с попытки противопоставления своих литературных опытов сумароковским. Совсем молодым он даже пародийно передразнивал Сумарокова, говорил его голосом. Он старался дать русскому театру русские, а не переводные пьесы – или хотя бы адаптировать иностранные так, чтобы они походили на русские (так он переиначил пьесу Грессе «Сидней», которую назвал «Корион» – и даже ввел туда слугу по имени Андрей, который говорит, прицокивая, как в северно-русских говорах).
Первой по-настоящему национальной комедией стала его пьеса «Бригадир». В ее основе лежала иностранная комедия, но герои ее получились русскими, очень живыми и узнаваемыми – особенно трогательная и глуповатая бригадирша. По свидетельству Николая Новикова, «Н. И. Панин сказал Фонвизину: “Бригадирша ваша всем родня; никто сказать не может, что такую же Акулину Тимофеевну не имеет или бабушку, или тетушку, или какую-нибудь свойственницу”».
Зрители охотно смеялись над галломанами – Иванушкой и Советницей, которые изъяснялись на забавной смеси русского и французского: «Вы ужесь как бизарны! Messieurs! я хочу оставить их продолжать важные их дискуры и вас прошу сделать то же» – прием, которым затем охотно будут пользоваться другие драматурги, тема смешения французского с нижегородским, которой уделят большое внимание и Крылов, и Грибоедов.
«Бригадир» был совершенно классицистской пьесой: с абстрактно-положительными главными героями – Софьей и Добролюбовым, с наказанием порока и торжеством добродетели – но другие герои – бригадир и бригадирша, их сын, советник и советница, – они уже живые, не одномерные, сложные персонажи, в них есть и трогательное, и отвратительное, и жалкое – и здесь уже Фонвизин выходит за рамки классицистских предписаний. Совсем ведь не смешно, в самом деле, слушать бесхитростный рассказ бригадирши о том, как муж ее бил – да и других офицерских жен их мужья били: «Мое житье-то худо-худо, а все не так, как, бывало, наших офицершей. Я всего нагляделась. У нас был нашего полку первой роты капитан, по прозванью Гвоздилов; жена у него была такая изрядная, изрядная молодка. Так, бывало, он рассерчает за что-нибудь, а больше хмельной: так, веришь ли богу, мать моя, что гвоздит он, гвоздит ее, бывало, в чем душа останется, а ни дай ни вынеси за что. Ну, мы, наше сторона дело, а ино наплачешься, на нее глядя».
Здесь уже почти не осталось условного классицистского времени и пространства – зритель оказывался не везде и всегда, а в дворянской усадьбе второй половины XVIII века; он смотрел не на ходячие пороки, а на живых и узнаваемых людей.
Фонвизин много путешествовал; долго жил во Франции, где виделся даже с Джорджем Вашингтоном; серьезно задумывался о французской жизни – и записывал в своих заметках свои заветные мысли: «Воспитание во Франции ограничивается одним ученьем. Нет генерального плана воспитания, и все юношество учится, а не воспитывается. Главное старание прилагают, чтоб один стал богословом, другой живописцем, третий столяром; но чтоб каждый из них стал человеком, того и на мысль не приходит». Потом часть соображений о воспитании и гражданском долге он отдаст своему Стародуму в «Недоросле». И вот еще заветная его мысль: «Французы, имея право вольности, живут в сущем рабстве. Король, будучи не ограничен законами, имеет в руках всю силу попирать законы… Каждый министр есть деспот в своем департаменте… Налоги, безрезонные, частые, тяжки и служащие к одному обогащению ненасытимых начальников». Постепенно он вынашивает важные просветительские идеи – в том числе о безусловном вреде неограниченной власти, о важности соблюдения законов, о равном достоинстве людей, о необходимости просвещения и воспитания юношества. Он видит, что во Франции уже созревает колоссальный социальный взрыв (кстати, и во Франции в драматургию пробирается социальная проблематика – и свидетельство тому «Женитьба Фигаро» Бомарше с ее противопоставлением деятельного, умного, порядочного человека низкого происхождения Фигаро вероломному графу Альмавиве с его животными страстями; с горестным монологом Марселины об участи женщины – здесь русская литература и французская идут совсем рядом, рука об руку).
Но и на родине Фонвизин видит тот же «законов гибельный позор», как сформулировал десятилетия спустя юный Пушкин. У Николая Новикова в журнале «Живописец» он опубликовал горько-сатирические «Письма к Фалалею» – свидетельство диких нравов русской деревни, где помещики бьют до смерти жен, запарывают крестьян, а если кого и любят, то разве что своих собак. Вот, к примеру, мать Фалалея, лишившись любимой собаки, запорола из-за нее двенадцать крепостных, теперь сама занемогла от горя, собралась умирать и пишет сыну: «…последнюю копейку из-за души отдам, лишь бы ты был весел и здоров. Батька ты мой, Фалалей Трифонович, дитя мое умное, дитя разумное, дитя любезное: свет мой, умник, худо мне приходит: как мне с тобою расставаться будет? на кого я тебя покину?»
И здесь уже проступают контуры будущего «Недоросля» – с его страстью к скотам и ненавистью к людям, с неразумной и не рассуждающей материнской любовью.
Премьера «Недоросля» состоялась в 1782 году; публика хохотала, неистовствовала и метала на сцену кошельки, князь Потемкин сказал автору: «Умри, Денис, лучше не напишешь».