Свой трактат о стихосложении, «Письмо о правилах российского стихотворства», Ломоносов написал в Германии, где учился тогда горному делу, и прислал в Россию в 1739 году – и тоже приложил к трактату стихи собственного сочинения – оду «На взятие Хотина».

В этом трактате он спорит с Тредиаковским, чей «Новый и краткий способ…» изучил вдоль и поперек – и нашел многое, с чем не согласен. Итак, Ломоносов говорил в этом трактате, что правила стихосложения, по которым русских поэтов обучают писать стихи, взяты из других культур и соответствуют законам других языков – а «российские стихи надлежит сочинять по природному нашего языка свойству, а того, что ему весьма несвойственно, из других языков не вносить». Русский язык – богат и многообразен, очень многое позволяет сделать, поэтому надо его изучать и отталкиваться от его возможностей, а не от привнесенных откуда-то традиций: «…понеже наше стихотворство только лишь начинается, того ради, чтобы ничего неугодного не ввести, а хорошего не оставить, надобно смотреть, кому и в чем лучше последовать».

Он не отдает предпочтения ни ямбу, ни хорею – хорош и тот, и этот, и дактиль, и анапест (он впервые заговорил здесь о трехсложных размерах), хороша и мужская рифма, и женская, и чередовать их тоже можно. Ломоносов как будто освободил русскую поэзию от слишком крепкой узды и дал ей возможность свободно рвануться вперед и вверх. Надо сказать, что Тредиаковский принял идеи Ломоносова и переработал свой «Новый и краткий способ…» к переизданию 1752 года. Впрочем, с момента возвращения Ломоносова из-за границы тот стал получать заказы на стихи к придворным событиям, фактически оттеснил Тредиаковского от представительства по словесной части в Академии наук – и, конечно, Тредиаковский был очень обижен.

В своей «Российской грамматике» Ломоносов кратко обобщил учение о языке – начиная от свойств голоса и особенностей произношения звуков до спряжения глаголов и склонения существительных. В «Предисловии о пользе книг церковных» он изложил знаменитую теорию «трех штилей» (стилей), которую старался применить не только к художественной литературе, но и к любой письменной речи.

В принципе, учение о трех штилях – высоком, среднем и низком – существовало еще в древности у римлян, эти штили различали и в Средние века; в литературе классицизма о них говорил тот самый Фенелон, которого переводил Тредиаковский, в русской литературе – Феофан Прокопович. В чем же заслуга Ломоносова?

Пожалуй, в том, что он выделяет в современном ему языке существующие стилистические пласты лексики (высокий, то есть церковнославянский; средний; и низкий, то есть простонародный, разговорный), соотносит их с тремя штилями – и пытается согласовать свою теорию штилей с классицистской системой жанров.

Так, для высокого штиля, которым пишутся оды, героические поэмы, трагедии, речи для торжественного публичного произнесения, он считает возможным использовать церковнославянизмы, но «не весьма обветшалые», не вышедшие еще из употребления, – и слова среднего штиля – то есть нейтральные, на сегодняшний взгляд. Он старается положить некоторый предел использованию церковнославянизмов; в этом суть его расхождений с Тредиаковским, который считал, что Ломоносов ориентируется на язык черни:

(Именно спором об употреблении церковнославянизмов и были вызваны процитированные выше гневные строки Ломоносова «языка нашего небесна красота не будет никогда попранна от скота».)

В среднем штиле важно избежать двух крайностей: и не показаться надутым, и не «впасть в подлость». Этим штилем пишется большинство текстов: «…все театральные сочинения, в которых требуется обыкновенное человеческое слово к живому представлению действия. …Стихотворные дружеские письма, сатиры, эклоги и элегии сего штиля больше должны держаться. В прозе предлагать им пристойно описания дел достопамятных и учений благородных».

В низком штиле можно смешивать слова среднего и низкого штиля; жанры, в которых это применимо, – «комедии, увеселительные эпиграммы, песни, в прозе дружеские письма, описание обыкновенных дел. Простонародные низкие слова могут иметь в них место по рассмотрению».

Сам Ломоносов отдал дань всем штилям и многим жанрам. Самую большую, но, может быть, не самую интересную часть его поэтического наследия составляют оды, которые он писал по всякой придворной необходимости – не только по случаю крупных военных побед, но и приездов и отъездов монарших особ, на их дни рождения, тезоименитства, бракосочетания и восшествия на престол, на Новый год и так далее. Особенно много он оставил надписей на иллюминации по разным поводам (иллюминации тогда представляли собой праздничное освещение улиц и площадей: бочки, в которых зажигали хворост, фонари, масляные плошки и т. п., а также фейерверки: огненные фонтаны, колеса, пирамиды – судя по гравюрам, запечатлевшим эти огненные забавы, зрелище было впечатляющим даже по сегодняшим меркам). Сумароков сначала хвалил ломоносовские оды, затем бранил их. Пушкин считал, что оды Ломоносова «утомительны и надуты», написаны по немецким образцам, – однако называл его переложения псалмов исполненными высокой поэзии – правда, замечал, что источник этой поэзии – не сам Ломоносов.

Самыми любимыми, однако, у потомков остаются вовсе не они – а те оды, где Ломоносов с жаром убеждает монаршую особу, что Россия обильна и прекрасна – и надо вкладываться в ее развитие, а особенно в науку («Ода на восшествие на престол Ее Величества Государыни Императрицы Елизаветы Петровны 1747 года» – та самая, где он говорит, что «может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рождать»), – и его величественные, полные изумления перед тайнами природы философские оды «Утреннее размышление о Божьем величестве» и «Вечернее размышление о Божьем величестве». Эти оды полны философских размышлений об устройстве мира, о месте человека в нем, о возможностях познания:

При этом Ломоносов умеет быть поразительно груб и насмешлив: его сатиры иногда ходят по самому краю пристойности (в том числе гневный «Гимн бороде», который Синод требовал запретить, и «О страх, о ужас, гром! Ты дернул за штаны…» – отклик на требование этого запрета)[36]. Если коротко, все началось с того, что Синод потребовал запретить русский перевод поэмы А. Попа, где речь шла о множестве миров. Ломоносов ответил ядовитым «Гимном бороде», где смеялся над важной бородой, принадлежностью священного сана, и называл ее «глазам заменой»: она позволяет самодовольно не видеть очевидного, закрыть ум от поисков. Синод потребовал запрета «Гимна бороде» – и Ломоносов ответил новым стихотворением:

Далее в этом стихотворении он говорит о «мохнатых лицах», «где в тучной бороде премножество площиц» (то есть лобковых вшей), которые «сидят и меж собой, как люди, рассуждают»…

Откликаясь на какое-то ситуативное примирение своих литературных оппонентов, Тредиаковского и Сумарокова, он написал злую эпиграмму, которую закончил так:

Но, возможно, самого живого и настоящего Ломоносова можно разглядеть в его переводе Анакреонтова «Кузнечика» (в оригинале – цикады, конечно, но так уж сложилось, что в русской традиции это насекомое, которое в нашей природе не встречается, традиционно переводится как «кузнечик» в одах и служит символом истинной поэзии – и как «стрекоза» в баснях, где оказывается символом тунеядства)[37]:

Не просишь ни о чем, не должен никому. И длинное название стихотворения ясно показывает нам, чем вызвана зависть поэта к кузнечику: «Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для академии, быв много раз прежде за тем же». Необходимость состоять при дворе, выпрашивать привилегии, посвящать льстивые стихи не могла не угнетать большого поэта и крупного ученого.

Уже Радищев начал ставить Ломоносову в вину его стремление «ласкати царям» и «льстить похвалою в стихах Елисавете». Пушкин не находил в этом вины: «Что же из этого следует? что нынешние писатели благороднее мыслят и чувствуют, нежели мыслил и чувствовал Ломоносов?.. Позвольте в том усумниться…» – и замечал, что «Ломоносов, рожденный в низком сословии, не думал возвысить себя наглостию и запанибратством с людьми высшего состояния (хотя, впрочем, по чину он мог быть им и равный). Но зато умел он за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей».