Я делаю судорожный вдох и сосредотачиваюсь.

А потом начинаю петь.

Эта песня Рози Голан, и она носит название Can’t Go Back. Я никогда раньше не исполняла ее на публике, потому что это не очень известная песня – хотя мне она знакома даже слишком хорошо. Она уносит меня куда-то далеко. Это печальная, проникновенная мелодия, вызывающая ностальгию и тоску. Напоминающая об ушедшем, о потерянном. О прошлом, которое уже не вернуть.

Но при этом она прекрасна. Пронизана духом человечности, глубокими эмоциями.

Надежда и сожаление вытекают из меня, как кровь из открытой раны. Я пою для Кэла, для себя, для Эммы и Джессики, для моего отца, для его отца; я пою о том, что мы уже никогда не вернем, но не можем забыть.

Я не хотела плакать, но знала, что этого не избежать.

Когда последняя нота растворяется в воздухе, я остаюсь сидеть с мокрыми от слез щеками. Я делаю глубокий вдох и медленно открываю глаза. Кэл сидит на диване, наклонившись вперед. Его локти стоят на коленях, а ладони сложены вместе и прижаты к подбородку. Он смотрит на меня. Смотрит не мигая, будто впал в транс, будто поглотил каждый аккорд и опьянел.

Я моргаю влажными ресницами. Слева от меня стоит мама, прижав руки к сердцу. Она тоже тихо плачет и глядит на меня с улыбкой, полной любви. Рядом стоят дядя Дэн и тетя Милли. Дядя первым начинает хлопать, вырывая меня из прошлого и возвращая к реальности. К аплодисментам присоединяются все, кроме Кэла. Он по-прежнему смотрит на меня, прижимает руки ко рту и глубоко хмурится. Кажется, он не может решить – убежать ли ему прочь или поцеловать меня. Оба варианта нарушат хрупкое равновесие между нами, существовавшее еще три минуты назад.

Откашлявшись, я через силу улыбаюсь. Сначала Кэлу, потом моим родным.

– Спасибо. Извините, что так расчувствовалась, – я слегка смеюсь. – Эта песня много для меня значит.

– Ты прекрасно поешь, Люси, – говорит дядя. – Вкладываешь всю душу.

– Совсем как твой отец, – добавляет мама, утирая слезы рукавом блузки. – Я знаю, он тебя видел, милая. Он улыбается тебе сейчас.

У меня щемит сердце. Тетя Милли посылает мне воздушный поцелуй, а потом отходит, чтобы добавить к пирогу взбитых сливок. Дядя идет вслед за ней. Возвращается привычная домашняя суета, и я продолжаю перебирать струны, пока Кэл смотрит на меня, будто зачарованный.

Сыграв пару случайных аккордов, я оставляю гитару у стенки и встаю с кресла.

– Выйду подышать свежим воздухом, – тихо говорю я. Кэл следит за мной. Он одновременно здесь и где-то еще. И ничего не говорит в ответ. – Скоро вернусь.

В прихожей я надеваю ботинки, пальто и бежевые варежки и выскальзываю за дверь. Лужайка перед домом укрыта безупречно белым снегом, сверкающим под светом одинокого фонаря. Сегодня такой тихий вечер. Мама живет на малолюдной улице, ее участок граничит с лесом, и порой кажется, что вокруг нет ни одной живой души. Я обнимаю себя руками, окруженная умиротворяющим холодом. Ни пронизывающего ветра, ни злой вьюги – только покой и безмолвие.

Звезды мерцают у меня над головой, как небесные светлячки, и в груди у меня зарождается чувство невесомости. Одновременно меня захлестывает дежавю, совсем как в тот день, когда я помогала Кэлу с инвентаризацией. В тот день, когда я поранила руку.

Когда он впервые за много лет назвал меня «солнышком».

Странное чувство узнавания, не привязанное к чему-то конкретному. Как позабытое воспоминание.

Теплая ностальгия.