В этот момент, глядя в иссиня-черное небо и слыша в голове мою любимую песню, я решаю, что это Эмма.

Она со мной говорит.

Она меня обнимает.

Она здесь.

– Ты замерзнешь.

Я резко поворачиваюсь, услышав голос Кэла, и чуть не поскальзываюсь на снегу. Кэл натянул на голову вязаную шапку и застегнул зимнее пальто до середины. Он тоже смотрит на небо, засунув руки в карманы, и стоит рядом со мной, абсолютно невозмутимый.

– Мне не холодно, – отвечаю я. Это правда. Я не ощущаю холода вокруг.

Кэл бросает на меня взгляд.

– Мне понравилась твоя песня.

– Я подумала, она тебя расстроила. – Я улыбаюсь, несмотря на меланхоличную атмосферу.

Он выдыхает облачко пара и прищуривается, глядя на небо.

– Да. Но в хорошем смысле. Совсем как ты.

– Я расстраиваю тебя в хорошем смысле? – я недоуменно морщу нос.

– Что-то вроде того.

Не уверена, как это понимать. Но, кажется, Кэл не пытается меня оскорбить, так что я киваю и вместе с ним смотрю на темный горизонт. Мы стоим в ночной тиши и не двигаемся. Порой так приятно перестать двигаться.

Я закрываю глаза и целиком погружаюсь в оцепенение.

Я не вижу, не слышу, ничего не чувствую на вкус.

Лишь вдыхаю землистый аромат снегопада и ощущаю, как медленно замерзают мои уши и нос.

– В тот последний День благодарения тоже шел снег, – шепчет Кэл. Он подошел ко мне чуть ближе. – Прошло уже десять лет. Папа смотрел футбольный матч в гараже после того, как стащил мамины закуски из холодильника.

Мои глаза по-прежнему закрыты, но я все равно чувствую подступающие слезы и слабо улыбаюсь, вспоминая День благодарения десятилетней давности. Мы отмечали его в доме Кэла и Эммы. Их мама была вне себя от ярости, обнаружив, что к нашему приходу кто-то успел съесть половину мясной тарелки. Алану Бишопу пришлось ретироваться в гараж. Однако наказание было по большей части шутливым, и в итоге мы все собрались в их просторной столовой, чтобы поесть от души. Громадный обеденный стол занимал очень много места в их маленьком доме, который теперь стал моим.