Девочки ревут и шмыгают носом, задыхаясь, истекая соплями и размазывая их ладонями. В промежутках они выдыхают, что я врунья, что я положила камень в лужу и змеиные кости на алтарь, что я описывала тела, разорванные и разодранные гвоздями римских сапог, что Лис ненавидит их игру, что они не хотят превратиться в камни или зверей, что они назвали другие имена, что друид выгонит их всех из деревни.

Глаза матери мечутся, словно она хочет сбежать из хижины, от этой бессвязной болтовни, но сперва ей нужно освободиться от младенца, которого она держит на руках.

Долька говорит:

— Сегодня вечером в роще он принесет жертву.

Матушка сует вопящий сверток к груди Хмары и поворачивается, чтобы уйти.

— Лапушка-а… Моя любимая овечка-а… — всхлипывает Оспинка и снова разражается рыданиями.

Долька говорит:

— Я рассказала ему, как мы ее выхаживали. Он и слушать не хочет.

Матушка опирается ладонью о стену:

— Он собирается зарезать Лапушку? Ты уверена?

Оспинка кивает и закрывает руками угрюмое заплаканное лицо.

Долька вытирает глаза подолом и скулит:

— Он велел нам найти Пастуха и сказать ему, чтобы готовил тварь — овцу с кривой челюстью, сказал он.

— Успокойся, — утешает дочку Хмара, гладя ее по волосам. — Успокойся.

Но сестры не успокаиваются. Матушка, даже не вспомнив о плаще, выбегает за дверь, в проливной дождь.

Очнувшись, я обнаруживаю себя на тростнике. Разномастные корешки и листья, свисающие с потолка, постепенно обретают ясные очертания. Потом я вижу руку отца, прохладной влажной тряпкой промакивающую мне лоб.

— А Долька и Оспинка? — спрашиваю я.

— Ушли. — Он прижимает к губам палец. — Теперь помолчи. Отдыхай. Ты сомлела. Долго не приходила в себя.

Я хочу приподняться на локте, но отец кладет мне руку на плечо, мягко опускает на тюфяк.

— Лис? — шепчу я.