— О… — сказал он и покраснел.

— Сажа.

— Теперь всё?

— Да, всё.

Она отправилась искать Арка, но его не было у колоды, где рубили дрова. Ничьих ног не виднелось из-под плетня вокруг отхожего места.

Не нашлось Арка и в хижине, а бадьи, в которых они держали воду, по-прежнему были полны до краев.

— Небось, рыба сама ему на крючок лезет, — сказал Старец. — Пока солнце совсем не сядет, он не явится.

И Набожа до вечера занимала себя работой: смолола муку для завтрашних хлебов, спустилась в погреб за кругом сыра. Сойдя по глиняным ступеням, она отогнула плотный кожаный занавес. Дрожа от влажного холода, дождалась, когда глаза привыкнут к темноте, затем вытащила головку с тремя дырками, означавшими, что сыр принадлежит их семейству.

Когда она вышла из погреба, Арка на прогалине по-прежнему не было, и она решила, что, возможно, слишком задержалась внизу и он уже прошел в дом. Набожа вернулась в тепло и шум хижины: к вопящим детям, бранящимся и поучающим матерям, Старцу, прочищающему нос, к матери, встретившей ее словами: «О, как хорошо, ты сходила в погреб!» Набожа решила сначала досчитать до десяти и только потом взглянуть на то место у двери, где должна стоять бадья Арка, когда он вернется с болота. В хижине пахло дымом, шкурами, шерстью, давно не мытым телом. Запаха рыбы она не уловила. Набожа долго и глубоко принюхивалась, но ничего не изменилось: конечно, ведь у двери не было нагруженной рыбой бадьи.

Набожа повернулась и вновь направилась через прогалину. Уже наступила ночь. Не взять ли факел, подумала она, но тропа была ей хорошо знакома, а под безоблачным небом блестел снег.

Луна была почти полной, да и объяснять домашним, для чего понадобился факел, и лишний раз тревожить их ей не хотелось.

Рыба обнаружилась там, на берегу озера: бадья, полная окуней с широкими, доходящими до брюха темными полосами, с красными плавниками и безжизненными, немигающими глазами. Внизу озеро было оторочено белым — кайма льда тянулась на несколько шагов от берега и затем сливалась с более узкой полоской, где белизна теряла яркость и постепенно серела. У середины озера лед обрывался перистым краем, за которым чернела открытая вода. Взгляд Набожи метнулся по ковру свежего снега и остановился там, где мягкие белые очертания резко сменялись потревоженной палой листвой и утоптанной землей. Она подошла ближе, тронула след, который, как она знала, принадлежал Арку: гладкий отпечаток стопы, плотно обтянутой кожей башмака. Пальцы переместились к другому отпечатку — одному из несметного множества таких же. Она не сразу определила, что это за изрытое мелкими впадинами углубление. Затем ладони ее метнулись ко рту. Набожа крепко зажмурилась, раскрыла глаза, но гладкие Арковы следы по-прежнему были на месте, среди беспорядка других, изрытых широкими шляпками гвоздей, которыми, по рассказам Охотника, были подбиты подошвы римских сандалий. Пошатываясь, она встала и метнулась прочь от места, где, судя по всему, Арк сопротивлялся римлянам, прежде чем его — что? Заковали в кандалы? Увезли доживать дни на строительстве дороги, которая, по слухам, тянулась с юго-востока через всю Британию?

Силой доставили на корабль, который заберет его в дальнюю страну, на невольничий рынок, откуда он никогда не вернется? Она пнула бадью — и еще до того, как та перевернулась, Набожа знала, что в ней одиннадцать хватающих ртом воздух, трепещущих окуней, ибо она сказала: «Ты наловишь дюжину рыбин» — и Арк слишком задержался, охотясь за последней.

Она ступила дальше, на лед вокруг полыньи: сперва робко, затем смелее, потому что знала: боги не разверзнут лед под ней. Они не позволят ей утолить боль в Другом мире. Но это не страшно: она перехитрит их, ступив в черноту за льдом. Кожаный плащ, шерстяное платье, башмаки — все пропитается водой и потянет вниз. Она не станет биться, колотить руками и пытаться выбраться на лед, но позволит озеру сомкнуть над ней зияющую пасть, поглотить ее, доставить в водные глубины.

Но тут ночной воздух сотрясся от смутного, глухого удара — это на противоположном берегу прогнулся и треснул лед. Набожа застыла, не в силах ступить ни шагу. Побежденная, она рухнула на лед и застыла, рыдая и всхлипывая: «Арк, мой любимый, жизнь моя…»

Она не замечала, как ее окутывает холод, как щека примерзает ко льду, залитому ее слезами, слюной, влагой из носа.