Из-за двери до меня доносится голос отца:

— Ну, я слушаю.

Теперь больше, чем когда-либо, я люблю ходить в хижину матушки — там можно пересидеть те вечера, когда поблизости рыщет Лис. Никто не умеет развлечь лучше, чем Старец. Он рассказывает истории: про дары Арка — раков и беличье мясо, спасшие матушке жизнь в самую ужасную из всех Зябей; про обещание достать столько яиц, чтобы ребра матушки перестали выпирать. Старец интересуется моей табличкой, смотрит, как я процарапываю в воске «ХРОМШ» — пять знаков, которые Везун показал моему отцу в Городище.

Старец повторяет за мной, когда я произношу: «Хэ-рэ-о-мэ-ше», и указывает на знак, соответствующий каждому звуку. Наконец он морщится, сгибает и разгибает ногу, ожидая вопроса о его больном колене. Только что я пообещала Старцу: «Сейчас принесу тебе еще мази из лапчатки. Слетаю как на крыльях».

Охотник вскидывает голову.

— Твои колышки, — говорит он. — Я видел такие же в Городище.

Отец полностью показывается из-за двери и прикрывает ее за собой. Я вжимаюсь в изогнутую стену.

— Это римские, — говорит Охотник.

— Я слыхал твою похвальбу, — отвечает отец. — И помню того кабана, что ты сменял на кувшин, ударив по рукам с римлянином.

— После того, как пришел Лис, никаких сделок не было. Лис говорит, это измена.

Отец складывает на груди руки, и я понимаю, насколько Охотник цепляется за прежние времена на Черном озере, времена до римлян, когда он был первым человеком, а моя семья прозябала в унижении, когда на руке матушки еще не было браслета.

— Лис может узнать, — говорит Охотник. — Про твои колышки.

— От тебя?

Охотник пожимает плечами, мнется, словно собираясь уходить.

Отец хватает его за рубаху:

— Кабанятина и оленина, которую ты обмениваешь в Городище: думаешь, ни один кусочек не найдет дороги в Вироконий?

Охотник тяжело дышит.

Отец наседает:

— Значит, нельзя поставлять колышки, которыми римляне крепят свои палатки? Нельзя кормить римлян? Я должен посоветовать Лису запретить всем нам совершать мену в Городище?

Охотник поспешно отводит глаза: