Набожа лежала без сна, вспоминая, как сидела верхом на Арке в лачуге Карги и как позже им выпадали другие случаи: на пне старого бука, на лугу возле полей и совсем недавно в том местечке, где папоротники разрослись особенно буйно. Упоение пришло к ней в высокой траве, после того как она направила его пальцы в теплую влажность между ног. Он ласкал ее сначала нерешительно, потом с большей уверенностью, когда она выгнулась на земле. Он поймал ритм, и Набожа стала постанывать от наслаждения. А потом это пришло, как грозовой разряд, как сотрясение, прокатившееся по всему телу, словно рябь по поверхности Черного озера. Оно накатывало на нее волна за волной, и она падала в эти волны, обретала плоть и теряла голову. Наслаждение было столь глубоким, что члены утратили силу, и она утонула в блаженстве.
Набожа тряхнула головой, снова выругав себя за то, что Арк полностью вытеснил остальные мысли. И это в то время, когда Молодой Кузнец без устали трудится, словно собираясь отработать за дюжину погибших сородичей; когда римляне хозяйничают на чужой земле, пусть даже на самом дальнем конце острова (Набожа надеялась, что на дальнем); когда поля затопили дожди, идущие почти без перерыва уже восьмые сутки. Это было неправильно: ее легкомыслие, ее счастье, усилия, потраченные на то, чтобы расчесать волосы, отмыться от пота, растереть на шее цветок душистой фиалки. Домашние ворочались на своих тюфяках. Смолкла и мать, лишь изредка тихонько постанывая. Все в деревне ходили с опущенными головами, с хмурыми лицами. Мысли Набожи вернулись к Арку, к его губам на ее груди, к языку, теребящему ее сосок, к его рукам на ее бедрах. Как всегда, они целовали и ласкали друг друга под бесконечным дождем. Вымокшие до костей, возвращались в лачугу Карги со скудной добычей — мокрыми прутьями краснотала, плакун-травой, наспех собранным пчелиным воском.
Теперь дожди не прекращались уже пятнадцать дней, и каждое утро жители деревни, приоткрывая двери, вглядывались в небо на юго-западе, надеясь увидеть просвет, которого все не было. Старый Охотник, пнув разбухшую от дождевой воды бадью, поплелся на совет к Старому Плотнику и Старому Пастуху. И все же Набожа оставалась беззаботной, она почти ликовала, видя по утрам, что дождь не унимается, и зная, что опять пойдет в поля миловаться с Арком. Когда они бежали с прогалины в лес, из леса — в укромное место, которое он обнаружил под нависшим обрывом у основания Предела, она не думала о скворце, предвестнике дождей. Мысли о влажном языке Арка заслоняли и мрачное знамение, и погибших Кузнецов, римлян, и бесконечный дождь.
Дождь шел уже восемнадцать дней, когда Старый Охотник принялся ходить по домам, советуя беречь каждую каплю молока: лучше сделать из него твердый сыр, которого хватит, чтобы пережить Зябь, а не тратить молоко на кашу или творог, который болотники любили есть с хлебом. Через три дня глава деревни пришел опять. «Оставшиеся припасы пшеницы и ячменя нужно урезывать», — сказал он. И потом, за несколько дней до того, когда работники обычно брались за серпы, на пшенице показались первые мелкие овальные пятна гнили. Мужчины продолжали храбриться. Еще не все потеряно, говорили они и указывали на западные высокогорья, едва различимые на фоне облачного серого неба. Возможно, за этой пеленой небо чистое. У них оставалось пять дней, может быть, чуть больше: потом в полях спасать будет нечего. Женщины падали на колени, взывая к Матери-Земле.
Дождь по-прежнему не прекращался, и Набожа перестала постоянно думать о поцелуях и ласках. Не будет пшеницы для Вождя, останутся пустыми закрома — жди друида, который станет сверлить селян таким свирепым взглядом, что какой-нибудь несчастный обязательно упадет на колени и сознается в оскорблении Матери-Земли.
И вскоре друид явился верхом на лоснящейся гнедой кобыле, в развевающемся белом одеянии, с длинной курчавой бородой.
— Мать-Землю нужно умиротворить, — заявил он. — Но никакой жертвы не будет достаточно, покуда не покается тот, кто преступил закон.
Его тяжелый взгляд переходил с лица на лицо. Дети захныкали. Вперед никто не вышел.
— Ваш сосед, увидев выступающие ребра своих детей, укажет пальцем на виновного. Так пусть ему хватит здравого смысла выйти вперед.
Наконец на землю свалилась работница, придерживая руками живот, в котором носила пятое дитя. Она всхлипывала и что-то бормотала, постоянно трогая рукой губы и землю. Наконец стало понятно, что она не всегда закапывала порцию вечерней трапезы, причитавшуюся Матери-Земле. Ногти Набожи впились в ладони: неужели отчаянные попытки матери накормить потомство — большее преступление, чем ее пренебрежение к растущим невзгодам жителей деревни?
Их всех собрали под дождем в Священной роще.
Селяне жались друг к другу под шестью молодыми дубками и одним древним дубом невиданного обхвата. Набожа часто приходила сюда. Мать-Земля казалась ближе среди узловатых ветвей со свисающими с них шарами омелы, среди стволов, покрытых изломами коры, шелковистой от мха, растущего на обращенной к северу стороне. Но сегодня все было иначе: роща казалась темной и зловещей, а почва — более топкой и слякотной, чем пышный, сочный мох трясины.
Когда Старый Дубильщик и Старый Пастух приволокли в рощу блеющую овцу, все взгляды устремились на них. Три здоровых копыта животного упирались в грязь, словно оно знало, для чего предназначен древний каменный алтарь, словно дождь не смыл глубоко в почву кровь, орошавшую плиту.
— Проклятая овца, — прорычал Старый Дубильщик и сплюнул в грязь, а Старый Пастух нетерпеливо и злобно дернул за веревку.
Молодой Кузнец взглянул на друида, чей кивок выражал скорее снисходительное терпение, нежели истинную озабоченность.
— Эта овца не порченая, она сильная матка, — подал голос Молодой Кузнец. — Старый Пастух говорит, ей бы неделю-другую по грязи не бегать, глядишь, копыто и заживет. За последние три года она принесла несколько двоен. Пожертововать такой овцой значит ослабить стадо. Не вижу, почему бы Матери-Земле не удовольствоваться лисицей или зайцем, особенно теперь, когда гниет пшеница.
На мгновение Набожа увидела в Молодом Кузнеце его отца: смелый нрав и ровный, исполненный достоинства голос. Друид вытянул губы трубочкой, выдохнул, словно раздумывая, затем, отмахнувшись от соображений Молодого Кузнеца, стал взбираться на развилку старого дуба. На боку у него висел позолоченный серп. Этим серпом он срезал шары омелы, из которой сплетали венок: так делалось всегда, когда приносили в жертву животное. Он выбрал двух девушек, чтобы держать прямоугольник белого холста, в который упадет отрезанный шар. Взяв полотнище за углы, девушки растянули его. Лица обратились вверх, к дождю и к дубу, на котором друид остро отточенным лезвием отсекал омелу. Люди угрюмо сутулились, переступали ногами в промокших башмаках. Набожа прикрыла глаза и представила широкое крыло Матери-Земли, укрывающее рощу от дождя, а затем веющее над полями, чтобы удалить влагу с пшеницы, ячменя, овса. Но когда Набожа открыла глаза, на нее смотрела все та же унылая действительность. Срезав омелу, друид спустился на раскисшую землю и, соорудив венок, водрузил его себе на голову.
Овце связали ноги и втащили ее на каменный алтарь; она блеяла, брыкалась и билась головой. Нередко возникали споры о том, как убивать жертву. Это зависело от того, какому богу предназначалось подношение: Покровителю, хранящему народ от беды, или Повелителю войны, ведущему воинов племен; Праотцу, сотворившему человека, или кормилице Матери-Земле. На этот раз, однако, орудие было избрано без малейших разногласий: все знали, что только Мать-Земля может остановить дождь. И если удар по голове мог умилостивить Покровителя, удушение — Повелителя Войны, а утопление — Праотца, то Мать-Земля желала крови, которая окропит алтарь, брызнет во мхи — в ее жаждущие уста.
Предпочтения богов с таким постоянством подкреплялись соотвествующими жестами, что даже малыши на Черном озере понимали их. Болотнику, ударяющему себя ладонью по лбу и взывающему к Покровителю, вполне естественно приходил на ум удар по черепу. Если болотник проводил пальцем поперек горла и восклицал: «Внемлите Повелителю войны! Чутко внемлите!», то в мыслях рисовалась удавка. Если соплеменник, проведя пальцами по колесу Праотца, прижимал к груди ладонь, воображение без труда рисовало утопление, когда дыхание неизбежно должно остановиться. А наклоняясь к земле и бормоча: «Матери-Земли благостыня!», он обыкновенно вспоминал кровь, брызжущую с алтаря в алчущую почву.
Старый Охотник и его сын держали овцу, и, как только друид воздел руки, Молодой Кузнец прижал нож к горлу животного. Набожа вместе с остальными воскликнула: «Матери-Земли благостыня!», но крики заглушал барабанящий по земле дождь. Она снова и снова повторяла призыв, как и остальные селяне, собравшиеся в роще, однако они не могли перекричать дождь.