Хотя, зная сметливость и честность Старого Кузнеца, они по большей части довольствовались тем, что он сам торговался за них.

Стряпуха пояснила:

— Старый Охотник говорит — сам пойду. — Наклонившись ближе, она прошептала: — Его аж колдобит при мысли, что Молодой-то Кузнец вернется и принесет добра больше, чем нужно его роду, чтобы Зябь пережить. Боится, что Молодой Кузнец сушеной рыбки для работников припасет.

В ту Зябь за Жаворонком и Каргой в Другой мир последовала покаявшаяся работница — наглоталась ягод омелы, которую друид принес из Священной рощи и положил к ее ногам в знак очищения. После этого умерло дитя, родившееся раньше срока. Его мать, работница, уже к наступлению Зяби была очень худа, а к родам Совсем отощала. Сколько она ни ела крапивы, молоко не приходило. Супруга Старого Дубильщика, еще не отнявшая от груди своего младенца, отказалась заботиться о чужом ребенке. «К чему кормить такого заморыша, — сказала она. — Все равно что оставить молоко на солнце сворачиваться».

Затем ушла мать бессердечной супруги Старого Дубильщика, хотя в доме зятя она ни в чем не нуждалась. Раньше она часто сиживала с другими пожилыми женщинами, но затем перестала появляться на людях. Поговаривали, что с тех пор, как ее дочь отказала роженице, она целую луну лежала на тюфяке, не принимая ничего, кроме воды.

Еще двое стариков стали отвергать пищу, и сородичи положили их тела в Долине костей, рядом с останками матери супруги Старого Дубильщика, младенца, работницы, Карги и Жаворонка. Молва о благородной жертве стариков ширилась. Старец, вскинув голову, заявил, что у него есть право на пищу, как и у любого на Черном озере, а те, кто думает иначе, забыли, сколько он пахал, сеял и жал, пока они еще под стол пешком ходили. Вторая Вдова, которая уже обвинила Старца в том, что он таскает собранные ее детьми ягоды, фыркнула:

— Ты думаешь, у тебя больше прав, чем у детей. — Она подошла к его тюфяку и вытащила из-под истрепанной шкуры горсть ореховой скорлупы: — Ты не собирал орехи. Сказал, что у тебя колени болят. — Она швырнула в Старца скорлупки, которые отскочили от его груди и упали к ее ногам. Подойдя к тюфяку, на котором спали ее дети, она стащила шерстяное одеяло, укрывающее младшего сына, и показала всем его выступающие ребра.

Набожа стала каждый день что-нибудь давать мальчику, да и остальным ребятишкам тоже: кусочек лопухового корня, пару желудей, свою долю твердого сыра. Вскоре она ослабела настолько, что слегла и, не поднимаясь с тюфяка, блуждала между явью и сном. До нее смутно доносились звуки: стук и треск полена, подброшенного в огонь, жалобы на нехватку дров, кашель, хныканье, обращенные к Матери-Земле мольбы.

Теперь она узнала, что такое настоящий голод: это когда не остается сил на муки совести. Истощенный ребенок на тюфяке тоже это знал. И то, что некогда он работал в полях с усердием ребенка вдвое старше и снимал мешок с плеча матери, взваливая его на себя, лишь усугубляло страдания.

Арк не приходил в хижину Набожи, поскольку, как она догадывалась, выживание в Зябь не оставляло времени. Несколько раз она вспоминала о блаженствах в лесу, но сцены, воскрешаемые в памяти, казались скорее туманом, нежели чем-то осязаемым. Желание было лишь приманкой, соблазном, и только терпящий истинную нужду мог распознать обман. Желание не согревало, не набивало живот, не смачивало водой губы. Оно не могло, как размятый в кашицу сыр, проскользнуть в горло, заполнить пустоту в желудке и стать не просто ощущением тепла, но самим теплом.

Набожа думала о Молодом Кузнеце. Она слышала разговоры о копченом мясе, сушеной рыбе и твердом сыре, которые Старый Охотник собрал для кланов мастеровых в Городище. Уж верно, немалая доля досталась Молодому Кузнецу в обмен на меч, кувшины и щит. Однажды он заставил ее сердце трепетать, и все же она отвернулась от него — такого кроткого и щедрого, такого умелого добытчика. Она была глупа. Она не знала тогда, что такое Зябь без пшеницы.

Сможет ли она встать с лежака и пойти к нему? Согласится ли он дать немного сыра для мальчика с торчащими ребрами? А для нее? По-прежнему ли он готов взять ее в супруги, сделать былью тот рисунок в старой шахте? Его мать будет помехой, но он и раньше действовал наперекор ее воле — амулет служил тому доказательством. Набоже померещился вкус жира на языке.

Порой она чувствовала, как к ее губам подносят ложку и льют в рот теплую воду. Время от времени ее кормили жидкой кашицей из смеси кореньев, хотя казалось, что ее губы раскрываются все реже, а в хижине становится все тише. Но затем однажды кашица оказалась другой: с мясным духом.

— Подарок судьбы, — прошептала мать. — Два свертка с мясом у дверей.

Набожа хотела сказать: «Молодой Кузнец» — это ведь он получил мясо из Городища; но изо рта вылетел скорее выдох, нежели слова.

В следующий раз была та же кашица с мясным привкусом, и потом тоже, и Набожа уже не могла сказать, сколько раз пища попадала ей на язык. Пропавшее было чувство голода вновь заклокотало у нее в животе, а вместе с ним вернулась и возможность ужасаться, что мясо скоро подойдет к концу.

Ей приснился хороший сон: мальчик с торчащими ребрами поднялся на ноги — он мог стоять, пусть мать и поддерживала его. До нее доносились всхлипы Старца. Хотя, может быть, ей только показалось? Но она совершенно ясно расслышала, как мать шикнула на старика. Набожа не знала, во сне или наяву он сказал, что не заслуживает подобной щедрости.

Она съела еще кашицы, заметив, что порции, которые ей удавалось проглотить, становились все обильнеее.

— На следующей луне земля оттает, — сказала мать. — Будет щавель, а потом пойдут мокричник и крапива.

Набожа слабо кивнула, пытаясь улыбнуться.