Пока он говорит, морщины у него на лбу становятся все глубже, щеки западают сильнее, и я с бьющимся сердцем жду появления гримасы отвращения к тем, кто якшается с римлянами, и вспоминаю намек Охотника на друзей в Городище. Отец дышит ровно. Он достаточно умен, чтобы не повторять друиду, совершенно уверенному в правоте своих обвинений, доводы Везуна в пользу бойкой торговли, больших возможностей и лучших урожаев, дорог и акведуков, порядка и каменных городов.

Мать осторожно тянет отца за штанину.

— Сядь, — просит она. — Нет ничего хуже остывшей яичницы.

Отец поднимает перевернутую миску, возвращает ее на стол и садится. Лис куском хлеба про-макивает блюдо из-под яичницы, подбирая каждую крошку.

— Сородич, ведущий дела с римлянами, — безрассудный глупец.

Мать сверлит отца взглядом, и мне до смерти хочется сказать, что Везун не римлянин. Правда, разница невелика, ведь Везун выступает их посредником, а взгляды Лиса непоколебимы, как глыба песчаника.

Отец кивает — неторопливо, уступчиво:

— Мы здесь мало знаем о римлянах. Они всего раз приходили сюда, когда искали сбежавших из Вирокония узников.

— За тех храбрецов, — говорит Лис, поднимая кружку. — За людей, у которых довольно мужества, чтобы сопротивляться.

Мы повторяем его жест, протянув кружки в сторону высокогорий — давняя традиция солидарности с этими землями, откуда теперь выметены мятежные племена.

— Ты никогда не думал присоединиться к повстанцам? — спрашивает Лис. — Судя по тому, что я слыхал, причин у тебя достаточно.

Но отец не испытывает ненависти к римлянам и не желает мести за погубленную родню, как не желал мстить в те дни, когда еще существовали повстанцы, к которым можно было примкнуть. Он сказал: «Друид погубил мой клан», считая наших верховных жрецов столь же виновными в его утрате, сколь и римлян. Он долго цедит мед, что позволяет ему избежать ответа, который Лису придется не по душе.

Страсть делает друида глухим к молчанию отца, и он продолжает:

— Римляне убили моего отца — это у нас с тобой общее — и весь мой род. — Он глядит на кружку в ладонях. — Мне было семь лет, я умирал от голода, и один друид нашел меня и привез на Священный остров. Он поил меня по капле и жевал для меня мясо, которое я был не в силах разжевать сам. Он привязывал меня к себе, ибо я не мог держаться верхом на лошади. — Глаза его наполняются слезами.

— Он видел твою силу, — говорит отец.

Лис делает большой глоток из кружки, а я вспоминаю себя семилетнюю: беспечную, любимую. Удивительно, что я чувствую жалость к такому жестокому человеку. Друид прочищает горло, вновь обращается к отцу:

— Твой отец присоединился бы к повстанцам, будь у него хоть малейшая возможность.

Сотни раз я слышала рассказы о том, насколько рассудительным был отец моего отца — о верности суждений Старого Кузнеца, его способности предсказывать исход дела. Я гляжу на отца.

По сжатым в тонкую линию губам видно, как он обеспокоен настойчивостью Лиса.

Собравшись с духом, я тихо говорю: