Мужчины под разными предлогами — рано вставать, у овцы вымя опухло — поднимаются и тянутся к выходу. Лис следует за ними, но предчувствие грозы от его проповеди все еще разлито в воздухе.
Матушка явно утомлена растиранием лапчатки. Отец расхаживает по хижине, не отрывая взгляда от устилающего пол тростника.
— Эти колышки… — начинает мать, и я знаю, что именно нравоучения Лиса заставили ее задать вопрос, не дающий ей покоя после ссоры из-за оливкового масла.
Отец поднимает взгляд, кивает:
— Да, римские.
— Ох, Кузнец, — говорит она. — Как ты мог?
Он разводит руками, оглядывает нашу скудную обстановку.
— Я их ненавижу, этих римлян! — Похоже, мать сейчас заплачет. — Ты же знаешь, что я их ненавижу.
— Матушка, — тихо, нерешительно говорю я, — в Галлии римляне покончили с друидами.
Она откладывает пестик. Не в силах вымолвить покорное «будь осторожна» или «он не узнает», она лишь тяжело вздыхает и в конце концов возвращается к лапчатке.
— Речи Лиса ничего не значат, — говорит отец чуть ли не шепотом. — Мы стараемся заслужить его расположение. Любые несогласия держим при себе.
Родители смотрят на меня. Я знаю, о чем идет речь: «Ради тебя, ради твоей безопасности, мы будем заискивать и унижаться, и только между собой высказывать истинное мнение о соплеменниках, восстающих против римлян».
А Лис шныряет где-то поблизости, нос его дергается, втягивая воздух.
ГЛАВА 19
ХРОМУША
Я просыпаюсь: слух напряжен, сердце колотится: в глубокой ночи прокричал петух. В легком дыхании родителей я привычно различаю знакомый ритм отца: на каждые его восемь вдохов приходится десять вдохов матери.
— Петух, — говорит она. Из-за тревоги за них обоих я обмякаю.
В довершение ко всем бедам, в полдень я слышала хлопанье крыльев. Опустив серп, я заметила пару круглых глаз и перышки, ровными кругами расходящиеся от черных лужиц. Неясыть сидела на нижней ветке ясеня на краю поля; ее крапчатые крылья сливались с корой. Я перевела взгляд на мать, вязавшую в снопы сжатую пшеницу, затем на отца, качавшего мехи в кузне. Высмотрела Дольку на дальнем конце поля, углядела на прогалине Вторушу, чинившего тележку Охотника. И все же тревога не проходила. Неясыть, посреди бела дня.
А теперь вот петух.
Я трогаю губы, нащупываю сквозь тростники земляной пол — нехорошо чувствовать облегчение, когда петух кричит по чужой родне. Но мелькнувшая мысль, что это по Лису, приносит мгновенную радость; она вспыхивает и пропадает, как вода, зашипевшая на железе, только что вынутом из горна. Лис уехал четыре дня назад и до сих пор не появляется на Черном озере — небольшая передышка для всех нас, терпящих его тягостное присутствие и продолжительные разглагольствования у очага.