— Отец моего отца видел, как его сородичей разбили за два дня.

Лис поворачивается ко мне, глядит свирепо: девчонка осмелилась подать голос! Я вспоминаю зарезанного щенка. Вспоминаю лезвие, прижатое к моему горлу. Рот друида кривится, но, сочтя, что из-за меня не имеет смысла отвлекаться от насущной темы, он заявляет:

— Римляне еще узнают могущество наших богов.

После этого мы едим в молчании. Сосуд с оливковым маслом стоит на столе, как некий вызов.

Когда Лис наконец встает, мы с матерью одновременно тянемся к сосуду. Я уступаю, и мы переглядываемся, когда она подхватывает его со стола и прячет в складках юбки.

Спустя дюжину вечеров Лис велит мужам деревни собраться у нашего очага. Я разливаю мед, наполняю кувшины, таскаю дрова из поленницы под карнизом. Матушка, похоже, собирается уйти под предлогом того, что нужно отнести лекарство, и хочет, чтобы я ее сопровождала. Но Лис говорит, что не прочь выпить кружку отвара ромашки, и я ставлю воду на огонь. Без меня мать не уходит и принимается толочь лапчатку, хотя мазей у нас предостаточно.

Отец сидит, постукивая пальцами по бедру, и я думаю о том, что его новая тревога вызвана Лисом. Пока друид рыщет здесь, отцу приходится хранить готовые колышки подальше от его глаз и выкладывать на видное место обухи и ложки. Вчера он пожаловался мне, что Лис крутился возле кузни, поэтому пришлось потратить лучшую часть дня на возню с уже готовым черпаком. За несколько дней до того Лис ранним утром уехал, не сказав куда, и его не было две ночи. Я знаю, что отец постоянно посматривал, не возвращается ли друид, не видны ли клубы пыли из-под копыт его коня. Завидев на дороге пыльное облако, отец погрузил руки в воду, вытащил из ведра с водой дюжину еще не заостренных колышков и засунул в темную дыру между очагом и стеной.

Когда стихает гул мужских голосов, Лис откашливается и встает. Спрятав руки в просторные рукава одеяния, он посолонь расхаживает вокруг очага, и шаг его столь же нетороплив, сколь и речь, с которой он обращается к собравшимся:

— Друзья и сородичи — ибо я всех вас считаю сородичами, — сегодня я буду говорить с вами о серьезных делах. — Он поочередно оглядывает мужей. — Вы на опыте изведали, насколько отличается свобода от рабства, и хотя некоторые из вас, возможно, были некогда обмануты посулами римлян, теперь вам известна правда. Вы поняли, какой огромной ошибкой было позволить римским угнетателям отменить наши старинные обычаи, и вы осознали, насколько лучше бедность без хозяина, нежели богатство под пятой захватчика.

Но разве кто-нибудь из жителей болот изведал эту разницу, осознал великую ошибку? Мы всегда отдавали большую часть зерна Вождю. И здесь, на Черном озере, никто бы и не узнал, что теперь наш Вождь платит десятину римлянам, если бы нам не сказали. Но, похоже, Лиса это совсем не волнует. Видимо, он предпочитает закрывать глаза на любое обстоятельство, которое идет вразрез с его мнением. Мне становится ясно, что он ничего толком не видит и не слышит. В голове у него застряло лишь одно: римляне крадут нашу пшеницу.

Руки друида выныривают из рукавов, он бьет кулаком в ладонь и продолжает:

— Нас лишили собственности. Нас презирают и втаптывают в грязь. Мы пашем землю и пасем скот для римлян, почти все время проводим в трудах. Жизни нет, одна работа. Только благодаря моим собратьям-друидам, изгнанным отсюда на Священный остров, наши традиции все еще живы. Ненасытность римлян зашла слишком далеко.

У Лиса плохо с глазами, если он не видит, как соплеменники касаются губ и земли, закапывают хлеб и мясо для богов, гладят колесо Праотца на гати. Я перевожу взгляд с отца на Охотника, с того на Плотника: интересно, понимают ли они слова друида, как понимаю их я. Их лица бесстрастны: нельзя показать жрецу, что его речи не к месту.

— Но, по правде говоря, — продолжает тот, — мы сами несем ответственность за это зло, ибо позволили римлянам ступить на нашу землю, вместо того чтобы прогнать их раз и навсегда, как мы поступили с их хваленым Юлием Цезарем. А теперь мы долгие годы пожинаем последствия и негодуем, точно звери, вдруг осознавшие тесноту клетки.

Лис поглаживает жидкую золотисто-каштановую бороду, которая никак не вяжется с представлениями о древней мудрости друидизма. Он смотрит, задрав свой длинный нос, на обращенные к нему лица тех, кого он назвал сородичами. Задирает ли он свой длинный нос и перед собратьями-друидами? Отец с трудом сдерживает гримасу отвращения.

Лис снова прячет руки в рукава.

— Мы должны исполнять свой долг, пока еще помним, что такое свобода, — говорит он. — Мы должны оставить детям не только слово «свобода», но ее саму. Все это я говорю не с целью пробудить в вас ненависть к нынешним условиям — она у вас уже есть, — но побудить к началу действий; а уж как вы будете действовать, это вам решать.

Интересно, другие племена тоже собираются у очагов вроде нашего, где друиды так же вербуют приверженцев и бьют кулаком в ладонь, разжигая недовольство? В дни своих отлучек Лис, вне всяких сомнений, заезжает в дальние деревни. Хотя он моложе друидов Бревенчатого Моста, именно на него, одержимого, что баран в охоте, возложена обязанность поднять племена в отведенной ему области и увлечь их в большой священный поход.

В мерцании огня отец ставит кружку на тростник, кладет беспокойные руки на колени. Мне хочется на тюфяк, хочется забыться сном и не впускать в него друидов, заламывающих руки и замышляющих освобождение Британии от римлян. Меня сотрясает крупная дрожь при воспоминании о словах Лиса, произнесенных в тот вечер, когда мы с отцом вернулись из Городища: «Римляне еще узнают могущество наших богов».

Мужчины вокруг костра затихают, прячут глаза, устремляя их на кружки в руках, на обтрепанную кромку штанин, тростник под ногами — на что угодно, кроме друида. Многие видели, как щенок стал расплатой за воинственность Охотника. Лис по очереди оглядывает селян, ища солидарности, но не встречает ни единого ответного взгляда. Отец смотрит на меня, машет опущенной ладонью, давая понять, что я не должна больше обносить людей медовухой.