Мне становится легче, пусть даже предполагается, что я не слышу их разговора. Общее бремя — вроде груза дров, разделенного между работниками.

— Везун говорит, по слухам, обычаи друидов запретят и здесь, как в Галлии, — замечает отец.

Эта мысль — что старинные верования будут вырваны из нашей жизни — кажется недостижимой, как небо. Матушка хочет, чтобы я была в безопасности, я знаю, поэтому она кивает в ответ на отцовское замечание — слабый, неуверенный кивок, ибо как нам жить, если не по нашим древним обычаям?

Мне кажется, что родители — да и все соплеменники — двигаются по сужающемуся хребту, круто обрывающемуся с обеих сторон и укрытому толстым слоем облаков, который не позволяет видеть, какая сторона безопаснее, с какой будет мягче падать.

Направиться ли в сторону знакомого склона, где сохраняются наши обычаи и традиции, наши боги, власть друидов — единственный путь, который я знаю в этом мире? Или же предпочесть правление Рима, достаток отца, дороги, вымощенные камнем, и символы, которыми записываются слова? Но некоторые утверждают, что наши завоеватели похищают людей и обращают их в рабство. Я сама видела, как яйца из корзины торговца летели с прилавка на булыжники. Слышала, как разбивали горшки у Охотников, видела, как срывали наши шерстяные занавески. Я знаю про отобранный амулет, про угрозу кинжалом, когда отец потребовал вернуть вещь. Все это наполняет меня страхом, хотя мне известна и давняя история враждующих племен: их жестокость по отношению друг к другу, нанизанные на колья головы, изнасилованные женщины, мужчины, за которых приходилось платить выкуп, разграбленное и уничтоженное имущество.

Склоняясь к римскому правлению, смогу ли я смириться с тем, что стану второсортным жителем на родном острове? Друиды испытывают омерзение к такому существованию, ведь из-за него они всё потеряют. Но я — крестьянка, крепко-накрепко привязанная к полям. А теперь еще этот указ римлян, благодаря которому Лис исчезнет из нашей жизни. И тогда больная нога не будет грозить ничем, кроме неловкой поступи.

Отец потирает бедро.

— Еще Везун сказал, что старинные обычаи служат римлянам только предлогом. А на самом деле они хотят избавиться от жрецов, потому что только те и могут объединить племена Британии для мятежа.

Я чуть было не выпаливаю: можно подумать, римляне приставляют ухо к нашей стене, когда Лис читает свои проповеди, — но предпочитаю молча слушать дальше.

— Так все непонятно, да еще и Щуплик ушел. — Матушка сплетает и расплетает пальцы, лежащие на коленях, постукивает ими по ладони. — Я очень боюсь, что Лис узнает. Прямо вижу, как он кивает на Хромушу, ухмыляется и говорит: «Вот кто теперь настоящий порченый на Черном озере».

Отец притягивает ее к себе, и она не отодвигается. Нет, она позволяет себя обнять, даже кладет голову ему на плечо.

— Покровительство Лиса нам только на руку, — говорит он.

Не поднимая головы, мать согласно кивает, и моя торговля в Городище, — продолжает отец. — Чем человек богаче, тем он влиятельнее.

Она поднимает голову с его теплого плеча.

— Это не лучший мой поступок, я знаю, — говорит он. — Но моя главная забота — Хромуша, наша семья. Я смогу лучше защищать вас, если я силен.

Когда отец впервые собрался в Городище, я решила, что на этот путь его подвигло желание восстановить свое положение. Но теперь, когда матушка вновь опускает голову ему на плечо, я понимаю: его честолюбие неотделимо от стремления оберегать меня, и матушка тоже это знает. «Не то что Лис, — думаю я, — который строит заговоры и напирает только ради собственой выгоды, чтобы избавить себя и своих собратьев от римского вмешательства и утвердить власть друидов».

Некоторое время родители сидят молча. Потом мать говорит — так тихо, что я почти не различаю слов:

— Боги могут быть безжалостны.

— Но могут быть и великодушны.

В любой другой день матушка перечислила бы сотню способов, которыми боги проявляют заботу, но сейчас лишь обхватывает себя руками.