ГЛАВА 20

ХРОМУША

К тому времени, когда я возвращаюсь с ячменного поля, низкие стены кузницы надстроены до самой крыши. Отец прилаживает на место последнюю доску, а Плотник приколачивает ее к несущей балке. Я переступаю с ноги на ногу и жду объяснений.

— Неприятно, когда дождь сбоку хлещет или ветер задувает очаг — говорит отец. — А у меня работы полно.

Но я знаю, в чем дело: он больше не хочет рисковать, выковывая на вольном воздухе колышки для римских палаток, когда Лис баламутит народ, Повелитель войны ждет новых жертв, Щуплика не стало, и я теперь считаюсь на Черном озере самой ущербной.

— Я ему говорю, ты никак тут кашеварить собираешься, — заявляет Плотник.

Я открываю и закрываю новую дверь кузни, ощупываю только что укрепленную задвижку и замечаю в ответ:

— Ты забыл, какой суровой бывает Зябь.

Как только последняя доска прибита на место, Плотник уходит, унося три дюжины гвоздей — плату за выполненную работу. Отец разминает плечо, и я вижу, как он изнурен; потратил целый день на труды с Плотником, а ведь Лиса нет поблизости и есть возможность спокойно работать; он и без того запаздывает с колышками. Зато в обмен на тяжкий труд он получил стены, которые успокоят пламя очага и оградят от соседей, но и не позволят высматривать в полях нас с матушкой.

Отец уходит в кузню, оставив меня в недоумении. Но вот он появляется со своим знаменитым бронзовым блюдом и вручает его мне. Отец улыбается, когда я беру блюдо, затем поднимает меня за талию высоко в воздух и подносит прямо к двум крепежным скобам, прибитым к балке новой двери. Укрепляя блюдо над дверью, я любуюсь его безупречным овалом, изящными завитками полированной бронзы.

Вновь ощутив под ногами землю, я вспоминаю слова матери про амулет: «Смотришь на него и диву даешься: уж не боги ли тут руку приложили». Не бывает ли так, что боги порой пробуждают сердце мастера, его глаза и руки, ведут его? До чего же похоже на мои вспышки белого света, на знание, лежащее за пределами обычного.

Размышляя о своем даре, я чаще всего склоняюсь к мысли, что получила его от родителей. Почему нет, когда косы Младшей Рыжавы отблескивают той же красноватой искоркой, что и у ее матери; когда лицо Охотника наливается тем же пурпуром, как и у его отца; когда между передними зубами Дольки такая же славная щелочка, что и у Хмары. А я, скорее всего, пошла в мать: у меня такой же прямой нос и ярко-синие глаза, и я, как и она, замечаю нежную зелень новой листвы, прильнувшую к травинке каплю росы. Я разделяю благоговейный трепет перед богатствами Матери-Земли, таящимися в ее недрах чарами. И в тот давний день матушка сразу поверила моим видениям: я лишь подтвердила то, что ей было известно и раньше.

Мы собирали зелень, когда лес озарила белая вспышка, и внутренним взором я увидела, что произойдет в следующий момент. Я подняла и вытянула вперед подол платья, а затем уставилась на густую листву наверху. Матушка тоже посмотрела вверх, прищурилась, пытаясь разглядеть ветви, — и тут в шерстяной подол моего платья свалился слеток дубоноса. Опустившись на колени, я стала сбивать в кучку сухие листья и мох. Матушка продолжала рассматривать бук, скользя взглядом по верхним ветвям, но не смогла обнаружить ничего похожего на гнездо.

— Я не вижу гнезда, — призналась она.

— Ага. — Я осторожно стряхнула слетка с платья в самодельное гнездышко; птенец встряхнулся, глянул на матушку и несколько раз чирикнул.