ГЛАВА 22

ХРОМУША

Я стою на коленях возле ручной мельницы и кручу рукоять: она заставляет верхний жернов скользить по нижнему, перемалывая зерно в муку. Отец сидит у огня, водя точилом по клинку одного из кинжалов для Лиса, затем приступает к следующему. Эту работу он может выполнять с закрытыми глазами, ибо она не требует внимания. Матери нет: под вечер она пришла в кузню и предупредила отца, что у Хмары схватки. Хотя это уже шестой ребенок Хмары, таз у нее не предназначен для деторождения, и матушка опасалась, что ночью понадобится ее помощь, так что отец принес из кузни точило и дюжину кинжалов. Я девушка, и мне пока не разрешают присутствовать при родах; к тому же, хотя никто не сказал ни слова, я знаю, что родители решили не оставлять меня наедине с Лисом.

Он сидит на скамье, потягивая из кружки исходящий паром отвар и глядя в огонь. Мне хочется поговорить с отцом, рассказать о чистеце, который я собрала, или поболтать о склонности Хмары рожать девочек, но у меня нет желания нарушать раздумья Лиса и выслушивать его нападки на римлян, которых он считает причиной всех несчастий.

Как же мне не хватает наших семейных посиделок втроем у огня, когда матушка растирает отцу плечо мазью из лапчатки и его лицо смягчается! Как же я ненавижу вечера, когда Лис вгоняет себя в исступление, когда он колотит кулаком в ладонь! Как жаль, что отец теперь слишком устает и не ходит со мной на гать, — теперь я бываю там одна, если не считать тех вечеров, когда Вторуша может освободиться и пойти со мной. Потом я ныряю в кузню и сообщаю отцу о своих мелких достижениях: например, однажды я пробежала всю гать просто потому, что мне нравится бегать.

Теперь отцу нужно выполять заказы и Везуна, и Лиса, и он трудится у наковальни от рассвета до заката. Жизнь его состоит, в сущности, лишь из колышков и кинжалов: первое — в отсутствие Лиса, второе — когда тот возвращается. Кинжалы отец изготавливает по указаниям друида: незатейливые, некрасивые; один край прямой, другой изогнутый; узкий конец рукояти загибается ушком, чтобы держался на кожаном ремне. Бессчетное число раз отцовский молот падал на зажатый в щипцах железный стержень, формуя его в валик, затем сплющивая в лезвие и загибая конец рукояти. Далее идет скругление острой грани клинка, затем надо провести линию из угла в угол, чтобы наметить кончик, а уж потом колотить, колотить по краю наковальни, чтобы железо обломилось по этой отметке. Ковка — это еще не все. Опустив молот, отец берет точило, затем несколько обломков песчаника и, наконец, ремень для правки.

Как уже случалось много раз, я чувствую приближение гостей еще до того, как они подходят к двери. Сейчас это Долька и Оспинка: вне всяких сомнений, их отправили прочь из хижины, подальше от крови и нечистоты деторождения. Вместо того чтобы вскочить и броситься прямиком к двери, я жду, когда они позовут снаружи, объявив о своем приходе. Лис сидит у очага, и я не хочу, чтобы он удивлялся: как это я почуяла их, а он нет.

Сестры кивают отцу и преклоняют колени перед Лисом, прикасаясь к губам, к тростнику. Я подзываю их, и мы втроем теснимся у огня, толкаясь коленками. У каждой из нас в одной руке костяная игла, в другой — полоска оленьей шкуры; мы расшиваем их, превращая в пояса. Ближе всего к завершению работа Дольки, от начала до конца изукрашенная синими завитками. В центре каждого завитка она собирается пришить бусину. Чаще всего на Черном озере бусины для отделки поясов и мехов для воды изготавливают из кусочков полых птичьих косточек. Однако у Дольки своя задумка: она собирается сделать бусинки из змеиных позвонков.

— Подумайте только, — говорит она, — каждая косточка уже с дыркой: готовая бусина!

— И пилить не надо, — одобряю я.

— И все эти грани! А гладкие костяные трубочки — вот тоска-то!

— Наверняка можно найти уже обглоданный змеиный хребет, — говорю я.

Лис поглядывает, как мы проталкиваем иглы в полоски шкуры, вытягиваем петли цветной шерсти. Мне противна эта слежка: он даже не пытается отвести глаза, когда наши взгляды встречаются.