Я встал и его поднял так, что его глаза оказались почти вровень с моими.
– Только знай вот что. Я стану обрубать тебе пальцы, руки, ноги по кусочку, пока ты не останешься вовсе без пальцев, рук и ног. Потом я взрежу кожу тебе вокруг макушки и сдеру с тебя скальп. Потом я тебе член ленточками порежу так, что он станет похож на юбку из травы. Я пойду вон туда, возьму факел и каждую ранку тебе прижгу, чтобы ты живым был. Потом я подожгу твоих дерево-сына и лозу-жену, чтоб ты никогда уже не смог вырастить их вновь. И то будет всего лишь началом. Ты понимаешь, мужичок? Не сыграть ли нам в другую игру?
– Я… я никогда не трогаю живое, никогда не дотрагиваюсь до них, никогда, никогда, только до только что умерших, – сказал он. Я схватил его руку, истекающую кровью из обрубка пальца. – Дорога слепых шакалов! – заорал он. – Дорога слепых шакалов. До того места, где все тоннели обрушились и где в камнях всякие твари живут. На запад отсюда.
– Какие-нибудь колдовские штуки по дороге, вроде той ямы, в какую ты хотел, чтоб я угодил?
– Нет.
– Один колдун говорил мне, что нет человека, кому был бы нужен правый средний палец.
– Нет! – заорал он и так же продолжал выкрикивать слова во всю глотку. – Нет никакого колдовства на дороге, ни одного моего. Зачем оно ему? Ни один человек не ходит той дорогой, если только не собрался с жизнью расстаться. Даже ведьма ни одна не пойдет, даже призрак собаки не пробежит. Даже память там не живет.
– Значит, там я его и отыщу и…
Пока я стоял в этой комнате и в покоях за дверью (а я достаточно долго там пробыл), то успел запомнить все запахи. Но когда уходить повернулся, новый запах долетел до меня. Как всегда, я не знал, что он такое, только то, что он не из остальных. Аромат, душок живого. Я бросил руку торговца и подошел к стене слева, отбрасывая бутылки с оплывшими свечками в горлышке. Торгаш уверял, что ничего, кроме стены, там нет, и я, обернувшись, увидел, как собирает он в ладонь свои пальцы. У стены запах стал сильнее. Моча, но свежая: совсем недавно поссал кто-то. В ней я различал запахи коварных ископаемых, слабых ядов. Я зашептал в стену.
– Нет там ничего, кроме земли, из какой это жилье вырезано. Ничего там нет, говорю же.
Пламя заискрило по верху стены и разошлось по обоим краям, спустилось по бокам вниз, соединилось в самом внизу, образовав горящий прямоугольник, что исчез, открывая проход в комнату. Комнату такую же большую, как и та, в какой мы находились, с пятью висящими по стенам лампами. На полу четыре циновки. На циновках четыре тела: одно без рук и ног, одно, вспоротое от шеи до паха, с торчащими наружу ребрами, одно целое тело, но недвижимое, и еще одно, мужское, с закрытыми глазами, связанное веревками по рукам и ногам, с нарисованным на груди каолиновой глиной знаком креста. Малец пописал ему на живот и на грудь.
– Это больные. Попробуй найди знахарку на Малангике, попробуй.
– Ты выращиваешь их.
– Неправда! Я…
– Торгаш, ты горло драл, обращаясь к богам, орал и выл, как монашка, тайком ублажающая себя пальцем, и все ж на двери твоей треснувшая чаша ифа. Боги не только убрались отсюда, ты еще жаждешь, чтоб они вовек не возвращались.
– Это безумие! Мала…
Топорик мой рубанул по его шее, кровь залила стену, голова его упала и повисла на клочке кожи. Мужичок повалился на спину.
– Мольбой убийство не остановить, если кто решил убить, – сказал я.
Ни живой, ни иной какой души не было на дороге слепых шакалов. Два духа, было дело, подходили ко мне, отыскивая свои тела, только ничто уже не могло вселить в меня страх. В меня уже ничто не вселялось, даже скорбь. Даже безразличие. Те два духа оба пробежали сквозь меня и передернулись. Посмотрели на меня, вскрикнули и пропали. Правильно сделали, что вскрикнули. Я бы и мертвого убил.