Вход был до того мал, что я на карачках прополз внутрь, пока вновь не оказался в широком месте, таком же высоком, как и прежнее, только все вокруг было в пыли, битых кирпичах, треснувших стенах, в поломанных деревяшках, гниющей плоти, застарелой крови и в высохшем дерьме. Из этого было сложено сиденье вроде трона. На нем он и сидел, развалясь, разглядывая два лучика света, падавшие ему на ноги и на лицо. Белые крылья с черной опушкой на кончиках были распростерты и лениво повисли, глаза были едва открыты. Небольшая молния скакнула с его груди и пропала. Ипундулу, птица-молния, выглядел так, будто ему и дела не было до того, чтоб быть Ипундулу. Я наступил на что-то хрупкое, хрустнувшее у меня под ногой. Сброшенная кожа.

– Приветствую, Найка, – сказал я.

– Ты последнее звено в этой цепи, Найка. Тот, кого Ипундулу предпочел обратить, а не убить. Честь такую он оказывает тем, кого рабами делает, и тем, кого ебет… Так ты из каких?

– Ипундулу может стать только мужчина, ни одна женщина не может быть Ипундулу.

– И лишь тело, в жилах которого бьется кровь-молния, может быть Ипундулу.

– Я тебе сказал. Ипундулу может быть только мужчина. Ни одной женщине не стать Ипундулу.

– Я тебя не про то спрашивал.

– Последний мужчина, чьей крови он напьется, но самого не убьет, и станет следующим Ипундулу, если только мать-ведьма не воспрепятствует, а у него нет матери.

– Это-то мне известно. Хитришь ты и неумело, и неискусно, Найка.

– Он готов был снасильничать и убить мою женщину. Уже за горло ее держал, уже когтями в грудь ей вцепился. Я упросил его взять меня вместо нее. Упросил меня взять. – Найка отвернулся.

– Тот Найка, какого я знал, сам скормил бы ему свою женщину по кусочкам, – сказал я.

– Тот Найка, какого ты знал. Я не знаю этого Найку. И тебя не знаю.

– Я…

– Следопыт. Да, имя твое мне известно. Даже колдуны и бесы его знают. Шепчут даже: «Остерегайся Следопыта. Он из рыжего черным сделался». Знаешь, что они этим сказать хотят? Кругом тебя одни напасти. Смотрю на тебя и вижу человека еще чернее меня.

– Все люди чернее тебя.

– Я еще и смерть вижу.

– До чего ж глубоко ты нынче мыслить стал, Найка, как взялся женские сердца жрать.

Он засмеялся, глядя на меня, будто только что увидел. Потом опять его разобрал смех: захихикал эдак, как сумасшедший, или то были хиканьки того, кто насмотрелся на все безумие мира.

– И все же в этой комнате я один, у кого сердце есть, – выговорил он.

Слова его меня не расстроили, но как раз тогда я и припомнил того себя, кого это больно задело бы. Спросил Найку, как он дошел до такого, и вот что он мне рассказал.