Я метнул оба ножа: один попал женщине в шею, другой воткнулся мальчику в висок. Оба задрожали и затряслись, а потом упали головами на стол. Старичок закричал. Вскочил, подбежал к мальчику и обхватил его голову. Цветок на той голове увял, и что-то черное, густое медленно потекло у парня изо рта. Старичок завыл, заорал, зарычал вовсю.

– Я ищу того, кто на Малангике дела делает.

– О боги, гляньте!

«Теперь ты детей убиваешь», – произнес знакомый мне голос.

– То, что он покупает, продаешь, как известно, ты, – сказал я старичку.

«Sakut vuwong fa’at ba», – ответил я на прозвучавшее в мыслях.

– О боги, горе мне! Горе мне! – кричал старичок.

– Торгаш, когда б хоть какой-то бог глянул, что бы сказал он про тебя и твою гадостную семью?

«Были голоса, ты слышал, как они говорят: мы были гадостной семьей», – нашептал знакомый мне голос.

– Они были единственными для меня. Единственными были!

– Их белая наука сотворила. Обоих. Вырастишь еще одного. Или двух. Может, у тебя даже в следующий раз получится пара, умеющая говорить. Как райский попугай.

– Я призову людей с черным сердцем. Велю им поймать и убить тебя!

– Mun be kini wuyi a lo bwa[60], старик. Я принес слезы горя в дом смерти. Знаешь, чего мне хочется?

Я подошел поближе. Лицо женщины вблизи выглядело грубее, как и мальчишечье. Не гладкое, а испещренное морщинками и рубцами, как перекрученная лоза.

– Ни она, ни он не из плоти, – сказал я.

– Они были единственными у меня.

Я вытащил топорик.

– Ты говоришь так, будто жалеешь, что не с ними вместе. Мне устроить, чтоб вы вместе оказались? Прямо…

– Стой, – произнес он.

Он плакался богам. Возможно, он и на самом деле любил эту женщину. Этого мальчика. Но не настолько, чтобы воссоединиться с ними.