– Отпусти меня, а не то закричу.
– Женский вопль в этих-то тоннелях? Да на каждой улице. Рассказывай, откуда у тебя ребенок.
– Ты глухой? Говорю же…
Я посильнее заломил ее руку, почти до самой шеи загнул, и она вскрикнула и опять вскрикнула, стараясь не уронить ребенка. Я немного отпустил ее руку.
– Чтоб ты обратно к матери своей в
– Чей младенец?
– Что?
– Кто мать этого ребенка?
Она таращилась на меня, брови хмурила, выдумывая, чтобы такое сказать, что обратило бы в ложь лепетанье просыпавшегося младенца, недовольного шершавым тряпьем, в какое его завернули.
– Мой. Мой он. Мой собственный ребенок.
– Даже шлюха не потащит своего ребенка на Малангику, если только не собирается продать его. Какому-ниб…
– Я не шлюха.
Я отпустил ее. Она повернулась, собираясь убежать от меня, и я достал из-за спины один из своих топориков.
– Попробуй побеги, и эта штука раскроит тебе башку прежде, чем ты пятьдесят шагов сделаешь. – Она глянула на меня и потерла руку. – Я одного мужика ищу. Особенного мужика, особенного даже для Малангики, – сказал я.
– Я ни с каким мужиком не путаюсь.
– Сама только что сказала, что младенец этот твой, так что с каким-то мужиком ты точно путалась. Малыш есть хочет.
– Тебя не касается.
– Он же голодный. Так покорми его.
Она откинула тряпку с головы младенца. Я учуял его срыгивания и высохшую мочу. Никакой мази, никакого масла, никаких шелков – ничего, что понежило бы драгоценную младенческую попку. Я кивнул и топориком указал ей на грудь. Она стянула платье, обнажив правую грудь – тощую и сухую – над личиком младенца. Сунула грудь ему в ротик, и он стал сосать, да так затягивал, что женщина морщилась. Малыш выплюнул ее грудь и зашелся в крике.
– Молока-то у тебя нет, – сказал я.