Это случилось недели за две до Рождества. В камеру явилась парочка из «молодой поросли» с большими картонными коробками. С ними говорила Кэти, и они отнеслись к ней уважительно. Целый день она провела с девочками из третьей камеры, заклеивая конверты и снабжая их марками благотворительных обществ. Меня не просили помочь. Но я видела, как одна из открыток выпала на пол. На ней был изображен убогий ребенок на костылях, с глазами, как у Дороти. Вверху написано одно-единственное слово: «Подайте».

Никто об этом не говорил. Не обсуждали, что случилось в камерах прошлой ночью. Наши помещения устроены так, что шумы из любого места, производимые железом стен и нар, раскатываются по целому этажу. Непрерывный звук определенной высоты составляет особый обертон, перемещается волнами, возвращается обратно и снова плывет вперед. Прошлой ночью кто-то застонал именно таким голосом. Звук эхом отразился на этаже, но мы не могли определить его источник. Низкая, непрерывная нота непрекращающейся боли. Присоединились другие голоса такой же высоты, пока не зарыдал весь отсек С на выдохе одного обертона. Я слушала и наконец сообразила, что стон исходит и из моего горла. Сначала я не сомневалась, что он зародился в отсеке В, но затем почувствовала, что звуковые волны проникают сквозь металл стен из отсека D и даже из самого дальнего А. Дошло до того, что я стала размышлять, не из меня ли первой исторгся этот стон. Нескончаемый, не зависящий от одного дыхания, он лился из всех помимо нашей воли. Я расплакалась, вокруг рыдали другие женщины, слезы капали на пол, всхлипы прорывались сквозь стены, и стены страдали от наших слез. Рыдания подхватили мужчины, и стены, эти металлические панели между нами, настолько усилили звук, что от женского и мужского плача задрожали камни строения. Загрохотали оконные рамы, от тяжести звука затряслись стены, однако ни одна надзирательница не явилась щелкнуть выключателем и пролить на нас свет. На нарах тоже никто не шелохнулся – все лежали как мертвые и плакали.

Миновало много времени, прежде чем звук стих, но так постепенно, что нельзя было определить, когда наступила тишина. Я чувствую его даже теперь, если белый свет отбрасывает сквозь решетку металлические тени. Но о нем никто не говорит.

Той ночью я услышала их в отсеке D. Мои нары крепились к самой дальней стене отсека С. По другую ее сторону находились нары отсека D. Вероятно, там появился новый парень. Не знаю, отсек D для цветных или для белых. Я услышала бормотание, а затем мои нары подпрыгнули, словно на них рядом со мной упало что-нибудь тяжелое, но между нами была перегородка в виде металлической стены в четверть дюйма толщиной. С противоположной стороны донеслись голоса.

– Ну-ка, что мы тут имеем? Не увернешься, малыш! Глянем на его задницу. Ба! Да его еще ни разу не трахали. Ребята, держите его крепче, сейчас я им займусь.

Мои нары, будто я кувыркалась на них, заскрипели и заходили ходуном. Ну и вдул!

– Спарки, ты никогда меня так не ублажал. Следующий. Чья очередь?

Это продолжалось очень долго. Я лежала, касаясь стены, стараясь сквозь сталь дотянуться до того, что происходило по другую сторону. Девушки медленно дышали, и мне показалось, хотя вокруг царила темнота, я будто слышала шлепки карт Блендины. Наконец они его отпустили. Я различила, как он тихо плачет рядом со мной. Даже в страдании голос был низким и теплым. Наверное, он был очень юн.

Каждый день надзирательница приносила почту. Вставала в выгородке и называла фамилии. Случались письма от адвокатов, любовников, родственников и деловых партнеров, порой присылали деньги или открытку. Пока продолжалось чтение – неторопливое, болезненное, – все стихало, лишь слышалось бормотание Кэти, читающей Дороти, которая никогда не ходила в школу. Над чем-то в письме из Сигаллвилла смеется Роуз. «Шерман пишет, что прибавил в весе пять фунтов: сам два и его Джордж – три. Он его называет Джорджем». Затем переговариваются, хвастаются письмами или плачут, а конверты висят, зажатые между пальцев.

Прежде чем отдать письма нам, надзирательницы читают их сами, и любое отправление на волю, до того, как покинуть отсек, также просматривается. Тем, кто провел здесь достаточно времени, плевать, что с их корреспонденцией знакомится кто-то еще, кроме адресата. Пишут, не парясь, все без разбора. Или диктуют другим умельцам, если сами не «поднаторели в каллиграфии».

Пэтси, пока находилась с нами, писем не получала. Блендине тоже никто ничего не шлет.

Я получила письмо примерно через две недели после того, как попала сюда. Его адресовали в тюрьму, прочитал помощник шерифа, передали в полицию, вернули обратно, ознакомились надзирательницы и только после этого отдали мне. Оно оказалось от Дина – парня, работавшего с такими же журналами, как я. Его заграбастали в тот же день, что меня, обвинив в краже со взломом. Если Дин стучал и никто не отзывался, он вламывался силой. Отследили его кражи почти во всех городах, где мы останавливались, – от Сиэтла до Бостона, от Нового Орлеана до Канзас-Сити.

Непомерный хвастун – Дин не пропускал ни одной юбки и при этом заносился не хуже торговца подержанными автомобилями.

Мы все его ненавидели. Он был всегда при деньгах. Однажды между Грин-Ривер и Ларами Дин опалил мне ресницы газовой зажигалкой с очень высоким пламенем.

– Откуда ты взял такую? – удивился менеджер, сурово посмотрев на него.

– Нашел, – ответил Дин и убрал в карман. После этого мы долго не разговаривали.

В письме Дин сожалел о своем поведении, рассказывал, что к нему все хорошо относятся, он собирается исправиться и получить нормальную работу, когда выйдет на свободу. В конце я нашла короткую молитву. Разорвала письмо и вымылась под душем. Иногда я украдкой на него посматривала.

Прошло много времени, прежде чем я получила второе письмо. Оно меня удивило, поскольку на воле никто не знал, что я тут обретаюсь. Я об этом никому не сообщала. Письмо было написано шариковой ручкой на разлинованной страничке из блокнота, дурацким почерком. В нем говорилось:

«Ты меня не знаешь, но я слышал о тебе от Горация (главный в нашей команде). Давно работаю в журнальной группе и готов помочь тебе, если позволишь. Знаю хорошего адвоката, который сумеет вытащить тебя из тюрьмы. В воскресенье приду на свидание, и мы все обсудим. Если тебе что-нибудь нужно – деньги, сигареты или что-либо еще, – просто сообщи. Твой друг, Джерри Симмонс».

Я аккуратно сложила лист круглыми отверстиями внутрь и убрала в карман. Легла на койку. Это случилось в пятницу. В субботу подумала: наверное, он озабоченный «правами человека» молодой блондин. Вымыла волосы, долго расчесывала, пока они не высохли, и рано уснула.