Воскресенье – день посещений. В дальней стене загона на уровне глаз расположены три маленьких окна. Они похожи на бойницы – с толстыми, побуревшими после давнишнего пожара стеклами. Под каждым решетка, за ней микрофон и динамик. За окном ничего не разглядеть, если не знать, что хочешь увидеть. Динамики трещат, искажая голоса. Посетители стоят в коридоре и орут в микрофон, заключенные у окон орут в ответ. В загон не выпускают, если к заключенной никто не пришел, и вызывают на свидание, выкликая фамилию. Девушка спешит из камеры, вокруг царит невероятный шум. У окон подпрыгивают, кричат тем, кто по другую сторону стены. Тянут руки, касаются стекол. Те, кто снаружи, касаются их ладоней по ту сторону стекла. Все галдят, никто ничего не слышит. Кто-то просит: «Дай-ка на тебя посмотреть». Девушка отбегает назад, забирается в загоне на стол, кокетничает, прихорашивается, смеется. «Дай-ка на тебя посмотреть», – просят изнутри. И посетитель снаружи отходит в конец коридора, принимает позы, поворачивается, разводит руками. Сквозь стекло ссорятся, флиртуют, оскорбляют, на что-то намекают, привередничают, спрашивают. Вопросы, вопросы, вопросы: когда, почему, где, кто, когда, зачем. Действие разворачивается сразу после ленча в час и продолжается до трех. Затем прекращается.
Все утро укладка волос, макияж и утюжка формы.
Каждую неделю Джин моет свои красные волосы и сбивает на темени высоким пуком «сахарной ваты», густо подводит круто выгнутые и доходящие до самых скул алые брови, снимает форму четырнадцатого размера и натягивает десятого, выбирает лучший бюстгальтер, красит ногти обольстительно-ярким лаком и демонстрирует фотографию Пудж с ее отменной гривой и плечами таксистки.
Джойс накручивает короткие красные пуделиные завитушки на поролоновые красные бигуди, расчесывает челку, подводит синим глаза, густо красит губы, оглаживает форму на высокой груди и крутых бедрах.
Короткой черной расческой Кэти зализывает пряди назад и заправляет за уши.
Раз в неделю Дороти накручивает и перевязывает на всю ночь тряпочками свои лохмы, чтобы в воскресенье они держались пружинками и не разворачивались. Стоит перед зеркалом и тренирует губы, чтобы во время разговора не были видны ее беззубые десны.
Готовятся все – на сей раз даже я, ведь он может ко мне прийти, – но только не Блендина.
Во время ленча ничего не лезет в горло: опять этот студень из бычьих хвостов, и мелкие косточки катаются на наших языках.
В отсеке тепло. Подушка на моей койке пышная и белая, простыни, одеяла, карандаш, четвертая камера в порядке, нет нужды казаться компанейской и постоянно трепаться, тем более, что мне этого не хочется.
Мы очень боимся, как бы друг друга не сожрать. Так поступают акулы, волки – искушение непреодолимо, – в море нет летних вегетарианских лагерей. Мессия увел группу дистрофиков на склон горы Тамалпайс, где они ели морковные пирожки и высокопротеиновые овощные плюшки с кубиками чистого тростникового сахара, ждали конца света и составляли друг другу гороскопы. Зимой, когда снег покрывался коркой, мы садились у калорифера и слушали новости о наблюдениях за неопознанными летающими объектами, а Мать говорила, что явятся пришельцы и заберут с собой для обучения немногих самых особенных. Она обещала, что я буду одной из них, и я, обхватив себя руками, с нетерпением ждала, когда же они прибудут, – готова была с ними улететь. Лежала ночью на животе, упершись подбородком в руки, и мечтала, что, когда проснусь, бесцветные тонкие волоски на руках станут длинными, густыми и шелковистыми, как у белой козы. Женщина-коза об этом узнает. Она живет в трейлере у мусорной свалки, носит хлопковый наряд и вырезанную из автомобильной камеры обувь. К ней приходят больные животные. Она никогда не причесывается, и обитающие в ней твари не испытывают беспокойства. Я подбегу к ней на цыпочках, боясь наступить на жучков, на миллионы жучков, которые встретят меня на небесах, когда я умру. Не стану есть мясо и яйца, пить молоко из страха перед ними, не из любви, а именно из страха обнаружить их живыми в себе – какими отвратительными все они были, – и я сижу в дереве над рыжим быком и посмеиваюсь, когда мимо проходит Женщина-коза. Но я веду себя осторожно, чтобы не коснуться того, чего касалась она, не нагадить у колодца или в саду из опасения тифа в брюкве – огромных желтых истекающих кровью тифозных помидор.
Пора. Меня зовет Гладкозадая. Медленный, многотрудный путь к окну, гляжу сквозь стекло, опираясь руками о стену отсека. У него желтые глаза, сам желтый и темный с оранжевыми волосами, смотрит на меня дырами на лице – шрамы от угрей на челе, ногти на стекле черные, зубы напоказ длинные, темные и расщепленные, бледные десны выпирают наружу. Он высок, дешевка дешевкой, смотрит мимо меня на пляшущую на столе Голди – ее длинная челюсть болтается ниже темной губной помады. Говорит: «Во дела, месяц назад я хотел снять эту штучку в баре на Мичиган-авеню, но не сошлись в цене». Продолжая, он перевел на меня взгляд желтых глаз и попросил отойти от окна, чтобы мог рассмотреть меня. Я с досадой вспомнила про белые ботинки с кожаной вставкой на два размера больше моего, волосы на ногах, потому что мне не дали бритву, чтобы их побрить, толстоватые руки, и что сейчас посторонние вмешаются в наш разговор. Он хотел, чтобы я призналась в том, что совершила. Сказал, мол, у него есть знакомый адвокат, которого он задействует, если я соглашусь жить с ним в Санта-Монике, что достаточно богат, чтобы держать свою журнальную команду. Он видит, что я не в восторге от того, что он пялится на Голди, но во мне есть класс, определенный шик и, наверное, меня научили, как осчастливить парня. Я ответила: да, конечно, и когда же? Он ушел.
Через несколько дней явился адвокат, и меня выпустили с ним из отсека в маленькую комнату, где стояли стулья со спинкой, а не лавка. Он сказал, что считает, что я действительно все это сделала, а ведь так оно и было, но я не захотела снова признаваться. Он спросил, кто заплатит, я ответила печальнейшим, невиннейшим взглядом, но он ушел, и шкура сделалась мертвее мертвой, а я даже не расстроилась. Хотела одного: улечься на грубое коричневое одеяло на моей койке в камере 4.
Кэти одиноко. Линда ушла. Она была высокой, золотистой и безобразно юной. Они проводили время, оседлав нары и глядя в одну и ту же сторону. Кэти сзади – ягодицы Линды крепко прижаты к бедрам подруги. Они обнимались, нежно и жадно тискают друг друга, касались осторожно и ненасытно. Линда сидела в камере с постоянно включенной красной лампой – длинные ноги вытянуты, длинные руки шевелятся. Когда тушат свет, они шепчутся. Линда отправляется на два года в федеральную тюрьму за то, что помогла своему дружку-мотоциклисту ограбить банк. Она плачет, Кэти всхлипывает, неловко ее похлопывает и поет «были бы у меня крылья».
Каждый день после ленча Дороти пишет Маку. Они с Кэти сидят в углу на цементе, с блокнотом и карандашом – Дороти на коленях с округлым животом под грудями, завитушки свисают на лицо, что-то нашептывает; Кэти – выставив вверх колени, пальцами ног внутрь, лижет грифель: «Я люблю тебя, дорогой, очень, очень скучаю… со мной все в порядке, надеюсь, с тобой тоже, и больше никаких осложнений с Лестер. Пожалуйста, не сердись на меня».
Вместо подписи Дороти ставит несколько букв Х. Мак – ее мужчина, а законный муж Макинрик сидит в отсеке D, отделенный двумя дюймами стали.
Сегодня Дороти отправляется в суд. Моет волосы, накручивает пряди на пальцы, подводит брови: аркой в середине, края к вискам. Красит губы красной помадой, но пока отдыхает, поджимает рот, и цвета не видно. Миссис Элиот приносит одежду, в которой ее арестовали. Полосатые шерстяные слаксы – цвета: коричневый с буро-желтым, по животу – темно-оранжевый, коричневый свитер заправлен в штаны. Груди висят до пупа – никто не посоветовал ей не заправлять свитер, чтобы скрыть это. Туфли-мокасины. Со своей широкой плоской задницей и кудряшками сзади Дороти смотрелась маленькой девчонкой. От того, что скоро увидит Мака – хотя бы в суде, – Дороти разволновалась. И оробела. Хорошо ли она смотрится? Джин ее причесала. Роуз отутюжила слаксы. Джойс одолжила лак для ногтей.
У нее нет пальто, а на улице холодно. Суд – напротив, через площадь, в здании, похожем на наше. Дороти может простудиться. За ней приходят надзирательницы. У двери все хотят коснуться ее, тянут к ней руки. Кивают, скалятся, желают удачи. Когда Дороти уводят, девушки молча рассаживаются по нарам.
Мардж рассказывает, как пьет ее муж, как она выписывала чеки за стереосистему, столовый гарнитур, манеж и зимнюю одежду для ребенка. Смеется, вспоминая, насколько это было просто. Мягкие пряди каштановых волос залетают ей в рот, она их выплевывает и, хихикая, теребит.
Сьюзи двадцать шесть лет, но она выглядит на шестнадцать: лицо чистое, подростковое, кривые зубы, маленькие девичьи руки и ноги, крохотные торчащие грудки, тонкая талия. Коротко остриженные курчавые волосы. Ее мужчина в госхозе; она поехала взглянуть на него из-за забора, а когда вернулась, чека социальной помощи не было. Тогда Сьюзи завернула ребенка в новое одеяло и побрела по улице, пока не наткнулась на почтовый ящик, из него высовывался такой же чек. От нее исходит сладковатый запах лосьона, которым она орошает ноги из круглой пластиковой бутылки-пульверизатора и тщательно втирает в пятки и колени.
– Все из-за этого пальто из скунса – дело рук старой стервы, – когда Шерман получил эту работу, меня выпустили под честное слово, и мы неслись по дороге с бутылками в багажнике, я в этом старом скунсе, который она называла норкой, хотя он не тянул и на двадцать центов, так она была готова из-за него засадить собственную невестку в тюрягу – хрена ей: меня отпустили под честное слово, и фиг кто нашел эту драную кошку, которой она укрывала свой вонючий зад. Недаром Шермана всю жизнь от нее воротило. Еще раньше пыталась избавиться от меня в Калифорнии: твердила, будто я свихнутая, поскольку мужские шорты мне нравятся больше трусиков. Так они мне нравятся потому, что мягкие и не тянут. Когда мы переехали границу штата, у Шермана лопнул баллон с бутылками, и его упекли в Сигаллвилл, а меня заграбастали за нарушение условий освобождения под честное слово. Мой глухой малыш в Калифорнии, ему двенадцать лет, он такой клевый, просто ух! Если мне надо что-нибудь сделать, я в этот день обхожусь без таблеток и не расслабляюсь.