– Я тоже не хочу подписывать, – заявила та. – Откуда мне знать, что вы не используете мою подпись против меня?

Взглянув на нас с отвращением, Джойс отошла и объявила девушкам, что мы не желаем подписывать. Появилась Роуз и поинтересовалась: неужели мы считаем ее рождественскую открытку настолько плохой, что не желаем подписывать? Я так не считала, но не склонна была разговаривать и отвернулась к стене. Тогда она накинулась на Пэтси и сердито завопила: «Ты ничего не понимаешь!» Бедняга не выдержала, она и без того до смерти боялась всех, кроме меня, и разревелась. Но это еще сильнее раззадорило Роуз.

Я слышала разговоры в закутке: если они не ассоциируют себя с коллективом, то не могут пользоваться нашими привилегиями: телевизором, свободной стиркой, писчими принадлежностями, не должны ходить в кухню за едой… Нарочно говорили так громко, что мы не могли их не услышать. Роуз распространялась, что хотела сделать нечто доброе, а шериф относится к нам чертовски хорошо, и наша тюрьма, по сравнению с теми, в которых она успела побывать, больше похожа на сельский клуб.

Я лежала на грубом одеяле лицом к стене и злилась. С каждым их словом все сильнее. Наверное, потому, что провела в четвертой камере слишком много времени. Наконец вскочила, подбежала к воротам, высунулась в закуток и закричала:

– Если так, запихните свою идиотскую открытку в зад!

Рядом со мной оказалась Джин, взмахнула правой рукой, и от ее удара онемела вся левая сторона моего лица. Она расквасила мне нос. Я смотрела на нее, и кровь текла мне на губы и на форму. Я молча отвернулась и вернулась к себе на нары. Пэтси слышала удар и заметила кровь. Она сидела, раскачиваясь, и причитала. Глаза побелели.

– Вот лесбиянки, вот лесбиянки, – повторяла Пэтси.

Я почувствовала себя уставшей и успокоившейся, словно долго-долго плакала. Сестра Блендина раскладывала пасьянс. Ей открытку подписать не предлагали.

На следующий день мой нос распух, на переносице и под глазами появился синяк. Пэтси, проснувшись, взглянула на меня и расплакалась в подушку.

Нос мне ломали не впервые, и я не беспокоилась. Когда ворота отъехали в сторону, я оделась и снова легла. Другие девушки из четвертой камеры, проходя мимо, молча посматривали на меня. Потом подошла Кэти и бросила:

– Поскользнулась в душе?

Я улыбнулась ей, и она ушла. Через несколько минут явилась Джин и села на лавку около меня. Откуда берется такое право сучить здесь кулаками?

– Ладно, малышка, извини. Погорячилась. У меня дурной характер. Но ты задела чувства Роуз. – Я представила, как она выглядела, когда разглагольствовала по поводу Пудж.

– Джин, твоей вины нет, я это заслужила и на тебя не накапаю. – Я хотела показаться приятной, но она застыла, словно я на нее наблевала. Лицо сделалось ужасным.

– Стерва… стерва… попробуй еще заикнись, что не донесешь на меня.

Джин ушла и больше со мной не разговаривала.

Увидев меня за завтраком, миссис Элиот поцокала языком и сказала, что давно убеждает шерифа положить в душе резиновые коврики, но тот ее посылает.

Мы с Дороти Макинрик спустились в лазарет. Маленькая пышка, она постоянно боится, что может кому-то не понравиться. Шутит, мы хихикаем, а потом Дороти обводит нас своими огромными глазами и спрашивает: «Сердитесь на меня?» Задает этот вопрос даже мне, будто ей не безразлично, что я о ней думаю. Другим же плевать, что говорить или вытворять в моем обществе. Мне жаль Дороти. Роуз рассказывала, что несколько лет назад мотала срок вместе с ней в федеральной тюрьме, и тогда Дороти была весьма привлекательна – с лицом куколки и складной фигуркой. Тюрьмы сделали ее такой, какой она стала. Зубы выпали, государство не собирается оплачивать Дороти протезы, и ей приходится перемалывать пищу деснами. Времени на это не хватает, и она глотает целиком. Отсюда постоянное несварение. Губы ввалились в рот, а живот и задница округлились. Взгляд беспокойно мечется. А за волосами Дороти тщательно ухаживает. Они длинные, блестящие, золотисто-каштановые, ниспадают по спине завитушками.

Врач укрепил мой нос своеобразной повязкой. Верхняя точка на лбу, «ножки» на щеках, перекладина на переносице. Я сочла это символичным и подумала о собачьей шкуре. Врач рывком перестелил простыню и произвел вагинальный осмотр. Когда я одевалась, пришла медсестра, взять у меня кровь на анализ, и почти не глядя воткнула мне иглу в руку. Я удивилась, что она умудрилась попасть в вену. Сестра, качая головой, удалилась, унося маленькую пробирку с моей кровью.

Я слышала, как Кэти рассказывала о молодом гомике, который сел по первому разу. В камере он немедленно потребовал смотрящего, и когда тот объявился, прыгнул в его объятия и возопил: «Позаботься обо мне, большой папочка, я здесь на пять лет!»