На что Шуйский рассудительно ответил:

— Мое главное дело — мотор. А я его нутром чую. Руку положу на карбюратор и все как ни на есть чую.

Он был тогда солдат что надо: при любом морозе рукоятку рвал с одного раза. Оставили. Как начал войну рядовым, так и кончил. Одного хотел — чтобы скорее война кончилась и дали бы ему трактор, или по крайности, свой ЧТЗ вернули.

Теперь вот тут он, слесарем.

— Петрович, слышал? — нарушает молчание Шуйский. — Гаврилов меня вызывал (Гаврилов — это начальник перевалочного района). Володин настораживается.

— Что говорил?

— Предлагал сторожем.

— Ну что ж — полегче.

В голосе старика затаенная обида:

— Выходит, меня в тираж?

Володин вертит в руках старую соломенную шляпу — с захватанными полями: видать, заботиться о человеке тоже надо с умом.

— Ну вот, обиделся, — говорит он, — я же сразу вижу, что-то у тебя на душе... А ты мне про соль. С этой солью вон сколько лет карусель.

Шуйский поднялся и, внимательно глядя на Володина, сказал:

— Это как же я в сторожа уйду, Петрович, ежели такая тут, слышь, карусель?

Ничего не ответил на это Володин. Ни слова не проронил. Только задумался.

В мае у них вышла промашка. Как всегда соль-лизунец прибывала в середине лета. Но тут вдруг бах — досрочно. А у них грейферы не готовы на пятитонный кран.

Бригадир схватился за голову. Но Володин спокойно сказал:

— Надо собрать коммунистов.

У Володина слабость к высоким словам. Собрались, решили: «Коммунисты останутся и будут работать, пока не подготовят грейфер». И тут поднялся сидевший неподалеку Николай Абаев и сказал:

— Я, конечно, понимаю — коммунисты и все прочее. А мне можно тоже остаться?