Этот скандал разделил Барселону на два лагеря и тоже был перенесен в область политики. У каждой стороны был собственный Вердагер: для левых он был национальным поэтом, преследуемым властями, человеком, принесшим в жертву свою безопасность ради возможности заботиться о бедных; для правых — былым гением, разрушившим свой дар, несмотря на благонамеренное вмешательство покровителей и вышестоящих. С этого момента и речи быть не могло о возможности примирения между литературным модернизмом и церковью Барселоны. Тем временем уставший Вердагер сдался. Единственное, чего он хотел, — исчезнуть из фокуса внимания публики и вновь обрести право служить мессу. «Они окружили меня железным кольцом, — сказал он другому писателю, Апеллесу Местресу, — и я хожу и хожу по кругу и не могу выйти». В 1898 году ему вновь разрешили служить мессу в Вифлеемской церкви в Равале, через улицу от Палау Можа. «Видишь, — сказал он другу, — столько трудов, лишений, страданий — и все для того, чтобы перебраться из одного конца Рамблас в другой». Он умер в 1902 году, в возрасте пятидесяти семи лет, долгие годы обходясь без единой поэтической строчки. И десять тысяч поклонников таланта и сочувствующих шли за его гробом.

Столь глубокие потрясения в культурной жизни Барселоны частенько не ощущались в затянутых плюшем гостиных Эйшампле, в хороших семьях среднего класса. Здесь царил культ спокойствия, а не модернистской взвинченности. Глава семьи, назовем его сеньор Пуиг, безраздельно властвовал в семейном курятнике. Даже в таком крупном и развитом городе, как Барселона, ностальгия по патриархальному быту была столь сильна, что слово отца, к тому же подкрепленное наказами святого Петра и вообще церковью, имело огромный вес. Дом — метафора и оплот каталонского консерватизма, остров, готовый обороняться от любых перемен. Дом, безусловно, поручался жене, исполнявшей священную функцию матери, няньки, полицейского, «Господа Бога». Ее сфера — дом, дети, церковь и еще небольшой театрик светской жизни. Только в рабочих семьях женщины по определению работали. Вообще же у женщины могло быть лишь одно предназначение: замужество, а затем рождение и воспитание наследников. Большинство браков в хорошем обществе были запланированными. Романтическая любовь — больше для романов, чем для реальной жизни, развод невозможен, добрачная девственность ревностно охранялась. Девушек выдавали замуж рано, за людей вдвое старше. Любовь могла прийти позже или не прийти вовсе — как получится. Женщина после тридцати уже не имела надежд выйти замуж. Для поклонников девушки ее отец был Цербером. Он все время держался настороже, опасаясь осквернения своего сокровища каким-нибудь авантюристом или охотником за приданым. Мечтой сеньора Пуига было как можно скорее привести дочь — бедное и беззащитное суденышко с третью состояния на борту — в чужую гавань. До того как это случится, девушку держали за семью замками и сдували с нее пылинки. В 1907 году, когда журнал «Илюстрасао Катала» опубликовал фотографию супруги барона Квадраса и его дочери в гостиной их нового дома, построенного Пуигом-и-Кадафалком на Виа Диагональ, под фото стояла вполне серьезная, без всякой иронии, подпись: «Очаровательная Мария Квадрас, нежный цветок среди других цветов, живых и каменных, со своей достойнейшей матерью баронессой освещают своими улыбками великолепие интерьера, в котором живет и дышит во всем своем разнообразии каталонское искусство».

Тем не менее в положении женщин намечались некоторые перемены. Все менялось очень медленно, имелась опасность переоценить сдвиги, однако те и вправду наблюдались. На выставке 1888 года широко использовался женский труд, и это помогло преодолеть ужас, испытываемый буржуазным обществом перед работающими женщинами (при этом оплату им не повышали, они по-прежнему зарабатывали гораздо меньше мужчин). По крайней мере, указывали либеральные моралисты, у женщин, занятых в лавке, торгующих мануфактурными товарами, меньше шансов пойти в проститутки. Их более обеспеченные сестры тоже начинали потихоньку смотреть «на сторону». Занимаясь благотворительностью, они теперь не чувствовали себя оторванными от реальной жизни, хотя их деятельность не слишком улучшала положение тех, кому они пытались помочь. Дамы ходили на концерты. Возможно, матери довольствовались тем, чтобы покорно оставаться в тени, носить кринолины и юбки с фижмами, когда их вывозили на балы или в оперу, будто они не люди, а парадные портреты или предметы обстановки. Но наша сеньора Пуиг уже была чуть подвижнее. Она начала носить готовую одежду более простого покроя. Ее костюм-тройка (жакет, блузка и юбка), каким бы неуклюжим он нам теперь ни казался, был гораздо проще и удобнее одежды, которую носило предыдущее поколение. Кроме того, он был сшит на машинке, и его можно было приобрести в магазине. Сначала довольно робко, всегда в экипажах, дамы стали вливаться в поток гуляющих по Пассейч де Грасиа. Они не сидели в кафе, но ходили по магазинам. Чтобы предохранить себя от слишком грубого контакта с окружающим миром, они были весьма серьезно экипированы. Даже летом, пишет Рафаэль Пуже, чьи воспоминания о городе 1890-х годов включены Хосепом Пла в книгу «Сеньор из Барселоны», «они выглядели, как сторожевые будки в детских колясках».

Но в основном все силы поглощал дом. Слуги сбивались с ног, а платили им между тем мало, и присмотр за ними занимал большую часть времени сеньоры Пуиг. Остальное время она тратила на детей (которые из-за плохой дренажной системы Эйшампле то и дело болели скарлатиной и другими детскими болезнями) и на общественную деятельность. В доме все время кипела активная жизнь. Дом буржуа вовсе не был той тихой пристанью, каковой он является теперь. Это было гораздо более оживленное место. За неимением телефонной связи люди чаще навещали друг друга. Но не всегда приходили люди, равные хозяевам по социальному статусу. Приходил наставник (в хороших семьях принято было учить" детей на дому, пансионы считались английской выдумкой и не пользовались одобрением у испанцев — ассоциировались у них с сиротскими приютами), учитель танцев, учителя пения, фортепиано и рисования, преподаватель дикции (чтобы обучить правильному кастильскому), портной отца семейства и его старших сыновей, модистка матери и старших дочерей, доктор, адвокат, нотариус; и, конечно, так как в доме изредка кто-то умирал, а все формальности, связанные с похоронами, улаживались именно здесь, приходил гробовщик. Ювелир — представитель профессии, давшей Барселоне таких великих мастеров, как, например, Луис Масриера, — являлся с сафьяновой сумкой: там, завернутые в бархат, лежали изысканные броши, медальоны, кольца, в которых линии «ар нуво» и лиможская работа по эмали сочетались с традиционными приемами каталонских золотых дел мастеров, а иные украшения имели причудливые замки, для удобства тех, кто будет носить драгоценности.

В наши дни лучший способ почувствовать ткань жизни того времени — посетить «Сентиментальный музей» в музее Фредерика Маре, расположенный в средневековом дворце недалеко от кафедрального собора. Фредерик Маре-и-Деуловол родился в конце XIX века и был самым необычным коллекционером из всех, какие когда-либо рождались в Барселоне, а может, и во всей Испании. Он был скульптором, десятилетиями преподавал в Барселонской академии, так и не разбогател, зато сумел собрать огромную коллекцию испанской религиозной скульптуры с XII по XVIII век. А еще его страстью был мусор — или то, что большинство считало мусором: хлам, наполнявший блошиные рынки Каталонии после того, как модернизм вышел из моды. Его интересовало все, чем когда-то пользовались поколения его родителей, бабушек и дедушек. Эта неизбывная страсть, эта мечта об обладании сопутствовала ему шестьдесят лет. Результаты занимают шестнадцать комнат в верхнем этаже дворца. Это своеобразный донжуанский список, каталог прошлого, хвалебная песнь пройденному. Тысячи мелких трофеев знаменуют победу над Утраченным Временем: 1295 пачек папиросной бумаги; 108 табакерок; 73 букетика из крошечных морских раковин под стеклом; 379 трубок и мундштуков — глиняных, слоновой кости, пенковых, янтарных, вересковых, фарфоровых; огромное количество тростей и карманных часов; 158 пар оперных биноклей — от бинокуляров в расшитых жемчугом футлярах до небольших раздвижных «телескопов», известных под названием «impertinents», то есть «нахальные». Музейный каталог уносит посетителя в прошлое, качает на волнах воспоминаний. «В этой комнате, — читает он, подойдя к залу XXXV (дамская одежда), — романтический аромат женских духов готовит вас к волнующей встрече с прошлым. Любопытнейшие и интереснейшие коллекции самых разнообразных предметов: веера, зонтики, диадемы, перчатки, ножницы, щипцы дляя снятия нагара со свеч, драгоценности, серьги, пряжки, застежки, игольницы, детские зубные кольца, кошельки, футляры для карт — в общем, целый мир дамских мелочей и элегантных пустяков; мир идиллий, а иногда и драм с жуткими страстями, любовью, ревностью».

Развлечения были, по современным понятиям, весьма скудными. Или они просто кажутся таковыми, поскольку нам трудно представить себе мир, в котором нельзя развлечься, просто нажав на кнопку. Ни телевидения, ни радио, ни кино. Вместо всего этого — торжественные звуки фортепиано: сеньора Пуиг и ее дочь играют какую-нибудь пьесу в четыре руки, чтобы развлечь отца семейства. Играли в пачиси и в вист. Женщины среднего класса все больше читали, в основном сентиментальные романы, но круг чтения расширялся по мере того, как церковь постепенно (очень медленно, правда) снимала запреты на все иностранное, особенно французское. Что касается спорта на открытом воздухе, замужние женщины им не занимались, разве что иногда ездили верхом и даже сопровождали мужей на охоту в их владения, в Гаррафу, например, к югу от Барселоны — там было поместье Эусеби Гюэля. Занятия спортом не вязались с манерами светских дам и еще меньше — с внушительными фигурами их мужей. Жизнь была сидячая, медленная, протекала в основном дома или в церкви. Получить некоторую физическую нагрузку можно было разве что в супружеской постели или на одном из пышных балов — сезонной радости буржуазных кругов. И на рубеже веков зрелищные виды спорта не были популярны в Барселоне. Футбольные клубы только-только стали появляться, а бой быков не пользовался такой мистической ритуальной популярностью, как в Испании. У простолюдинов были их бары, кабаре, дансинги, грубая ночная жизнь, сконцентрированная в китайском квартале и на Параллель. У высших слоев были кафе, клубы, променады, высокого класса бордели.

Сеньор Пуиг большую часть своего дня проводил вне дома, в конторе или в респектабельном учреждении из тех, что заполонили весь Эйшампле и тянулись вдоль Пассейч де Грасиа и вниз по Рамблас, и тамошние заведения всегда были к его услугам. Хосеп Пла пускается в восторженные воспоминания о барселонских кафе.

Чашка кофе стоила двадцать пять сантимов. Кофейни были большие, просторные, с большими зеркалами и широкими, обитыми красным плюшем диванами, на которых можно было расположиться со всеми удобствами… Кофейня «Новетатс», которую содержал господин Элиас, была настоящим дворцом. Ее наполняли самые разнообразные звуки: стук костяшек домино по мраморной столешнице; клацанье биллиардных шаров, звон кофейных ложечек. Облачка голубоватого дыма от карунчос, муриас, гаванского трубочного табака великолепно пахли и обладали неким бледным изяществом. С кофе подавали шесть кусочков сахара. Ром и канья были настоящие, отличного качества. Кофейни были местом отдыха, деловых встреч, обмена новостями. Позже они пришли в упадок, и это означало, что вся цивилизация погрузилась в сумерки.

Вечером сеньор Пуиг, подражая своему иностранному идеалу, английскому лорду, отправлялся в клуб. Лучшим клубом был «Сиркол дель Лисеу» при оперном театре на Рамблас. Одна стена в фойе клуба представляла собой витраж — сцены из вагнеровского «Кольца нибелунга». Целый зал украшали картины лучшего барселонского импрессиониста Рамона Касас-и-Карбо: сцены из жизни высших слоев барселонского общества. Прямо на вас с картины ехал «панхард» с одной из гибсоновских девушек[42] за рулем. Слуга дергал за шнурок — и нарисованные фары машины загорались. Лифт был весь в мозаике и деревянных завитках, с потолком, как на корабле, с зеркальным куполом. Из роскошного бельведера через стекло, как в аквариуме, можно было наблюдать прохожих на Рамблас. Наверху были гостиные, выставочные залы, курительные комнаты, обставленные тяжеловесной мебелью в стиле ложноцерковной неоготики, с византийскими и арабскими мотивами, которые так нравились каталонским буржуа. Над ними располагались биллиардные, где столы не имели луз (в ходу был не английский биллиард, а французский карамболь), и комнаты для карточной игры, где игроки в баккара и «Красное и черное» засиживались далеко за полночь. «Сиркол», начиная с обеденного времени, становился тем самым раем, где политический лев. лежал бок о бок с ягненком. В 1894 году Пуже вспоминал:

Часы здесь летели незаметно. Жизнь в городе шла спокойно и размеренно. Все неприятности были переносимы. Все было прочно и надежно. Все знали всех. Вот майор Колласо клюет носом; в следующей комнате мирно прикорнул президент собрания депутатов в черном блестящем костюме из альпаки. Рядом дремлет Эмили Жуной, радикал, с сигарой во рту. Официанты ходят на цыпочках. Сонное царство. В конце коридора свет, проникающий с Рамблас, зеленоватый, мягкий, дрожащий, как ветви платанов.