Как же больно обо всем этом говорить! И все же таланты наши трудились вопреки давлению сверху, пробивались к свету, создавали такие могучие произведения искусства, которые потрясали мир…

В общежитие мы вернулись поздно, улеглись валетом на Толиной тахтушке.

– А все же Гамлета буду играть я, – сказал Анатолий. – И не где-нибудь, а в Москве. Для русского актера это посерьезней, чем играть в Лондоне или Париже…

Не знаю, волновался ли я так когда-нибудь, как в тот февральский вечер, на премьере «Гамлета». Как будто мне самому предстояло выйти на сцену.

…Черная ночь медленно растекалась, и на подиуме, выдвинутом к авансцене, произошло какое-то движение. Покрывало колыхнулось, руки любовников сбросили его.

Это Клавдий и Гертруда.

На галерее, замыкавшей сцену, показались тени стражников, охраняющих Эльсинор.

Трижды пропел петух.

Действие набирало разбег. Вот Горацио привел Гамлета, чтобы показать ему Призрак.

Гамлет в черном камзоле, в высоких сапогах. Волосы его светлы, лицо сосредоточенно. Он готов познать тайну – уже не юноша, а человек в расцвете сил и лет, спокойный, знающий цену и себе, и людям.

Тайна открыта. Душа Гамлета содрогнулась. Одну за другой узнает он мерзости Эльсинора, видит мать в любовном угаре, короля-фата, пьяного, блудливого…

А вот и Офелия.

Ее появление вызывало почти шоковую реакцию.

Да, она дочь своего отца, лукавого царедворца. Да, она, как все эти люди, бьется за свое место под солнцем, за Гамлета, который должен стать ее мужем и королем. Но чтобы она выглядела такой…

Впрочем, если согласиться с тем, что Офелию используют как приманку и что она согласна на такую роль, почему бы ей не стать любовницей Гамлета?

Позже я узнал, что знаменитый английский режиссер Гордон Крэг, приезжавший во МХАТ на постановку «Гамлета», именно так трактовал образ Офелии. «Она похожа на того несчастного поросенка, которого ставят на берегу Нила для ловли крокодилов. Она действительно жалкая девушка», – объяснял Крэг Станиславскому. Станиславский, согласившись с Крэгом, все же не решился из чистой девушки, к которой привык наш зритель, делать «приманку».[2]

Идею Крэга реализовали его ученик Питер Брук и актриса Мэри Юр. Но Тарковский пошел по этому пути еще дальше.

В начале трагедии она была чувственной, даже грубой, а в сцене безумия происходило преображение: Офелия Инны Чуриковой становилась возвышенно одухотворенной.

Знал ли Тарковский о Крэге, Питере Бруке, так трактовавших образ Офелии? Даже если и знал, то нет ничего дурного в том, что, опираясь на традицию выдающихся режиссеров нашего века, он бесстрашно шагнул вперед.

«Мышеловка».