Классика

Успенский в рассказе «Умерла за „направление“» обращается к эпохе первого демократического подъема, к 60-м годам, когда „стало открываться это самое направление“. В этот период либералы выступили с пропагандой реформ „сверху“ и резко осудили революционные, „незаконные“ методы. … Своим рассказом писатель критикует соглашательскую и антинародную природу политики либеральных деятелей, которые проповедуют мирные реформы „сверху“ и „законные пути“ как средства для достижения „народного блага“.

В начале текущего и в конце предыдущего века в нашем дворянском обществе театр и музыка получили значительное развитие. Наши бары тогда уделяли особое внимание сценическим шоу; не существовало ни одного богатого помещичьего дома, где бы не звучали оркестры, не выступали хоры и не возводились театральные площадки, на которых доморощенные артисты приносили свои скромные дары богиням искусства. Эти инициативы баре, хоть иногда и казались смешными и неудачными, все же способствовали развитию грамотности и понимания прекрасного у крепостных людей, которые были обречены оставаться в невежестве. Многие из крепостных актеров впоследствии стали украшением отечественной сцены…

Когда в селах пустеет, Смолкают песни крестьян И седой туман стелется Над болотом, как занавес. Из лесов, тихо подкрадываясь, По полям волк за волком Отправляются все на hunt…

«Тридцать лет назад на окраинах Петербурга жизнь была значительно проще, скромнее и даже веселее, чем сегодня. На Васильевском острове, в 15-ой линии, за Малым проспектом стояли лишь небольшие деревянные дома, преимущественно одноэтажные, с наружными ставнями на окнах…»

Утро было великолепным; туман стелился над Ильменем, то поднимаясь и открывая зеркало воды с разрозненными камышами, то опускаясь пеленой и скрывая всё от любопытных глаз. Мельница и все её здания, включая новый брусовой флигель, прекрасно крытый соломой, с резным крылечком и зелеными ставнями, выглядели радостно и уютно, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться в это прохладное осеннее утро. Огромные старые ивы возвышались здесь и там, широко раскидывая свои мощные ветви в воздухе. Листья на них уже желтели и, падая на землю, образовывали желтый ковер. Мужчины, покрытые мукой, суетились вокруг мельницы, то поднимаясь по лестнице на вышку, то спускаясь вниз и исчезая в открытой мельничной двери. Колеса шумели, сита дружно и торопливо стучали, как будто стараясь заглушить поспешный стук ковша…

«…Прошло более десяти лет с тех пор, как я не видел этого Михайлу, и теперь, когда он снова вез меня по той же дороге и в те же места, где много лет назад мы с близкими и Михайло чувствовали себя так хорошо, – оба мы, встретившись после долгой разлуки, жаждали поговорить друг с другом „по душе“… Однако мой вопрос и ответ Михайлы вышли каким-то официальным и сухим, даже неловким, хотя нам обоим хотелось начать искренний и настоящий разговор. Такой разговор, безусловно, мог бы состояться, если бы у меня хватило смелости начать его с вопроса о самом важном для нас обоих деле и вместо почти ничего не значащих слов: „Как ты поживаешь?“ прямо спросить: – Ну как у тебя, Михайло, с женой? Перестала ли она мудрить и бунтовать?…»

Казначей Матушкин не испытывал любви к своей дочери, и у него были на это обоснованные причины: два десятилетия назад, работая чиновником контрольной палаты в губернии и надеясь на успешную карьеру, он связал свою судьбу с дочерью разорившегося помещика Кандаурова. И всего через три месяца после свадьбы ему пришлось столкнуться с такой ситуацией…

Натыкаясь в темноте на плетни, я смело шагал по лужам грязи от одного окна к другому, тихо стучал пальцем в стекла и произносил: – Пустите прохожего ночевать?! В ответ меня отправляли к соседям, в «сборню», к чёрту; из одного окна угрожали натравить на меня собак, из другого – молча, но выразительно показывали большой кулак. А какая-то женщина кричала мне: – Иди-ка, иди прочь, пока цел! У меня муж дома… Я понял её так: похоже, она принимала ночлежников только в отсутствие мужа…

«Я поступил в студенты 15 лет прямо из родительского дома. Это было в 1832 году. Переход был для меня очень резок. Экзамен, публичный экзамен, – экзамен, явление доселе для меня незнакомое, казался для меня страшен. А я притом с моим Азом должен был первый открывать всякий раз ряд экзаменующихся. Но все прошло благополучно, и моя крайняя застенчивость не обратилась для меня в помеху к поступлению в университет…»

«В детстве, прежде чем начать бояться людей, я испытывал страх перед тараканами, пчёлами и крысами; позже меня стали мучить страхи, связанные с грозами, метелями и темнотой…»

На главной улице провинциального городка Зарайска находился красивый деревянный дом, окрашенный в серо-голубой цвет, с резными белыми карнизами и узорчатыми окнами. Это был двухэтажный дом с мезонином, основанный на каменном фундаменте. Вокруг, за высоким забором, раскинулся густой, тенистый сад, и весной, когда там цвели черемуха, сирень и акации, нежный аромат распространялся далеко по улице…

Как безумная, крестьянка металась по своей убогой избушке, испуганная словами сына. Она то хватала посуду и без всякой цели расставляла её, то подбегала к своим сыновьям, обнимая их, прижимала к себе и шептала молитвы. Слезы отчаяния текли из её глаз. Девятилетний Ванюша тоже горько плакал, наблюдая за матерью. Лишь Мартын угрюмо хмурил свои темные брови и крепко сжимал свои ещё детские руки…

«Лето я проводил в одном из южных курортов. Слоняясь по парку в полнейшем одиночестве, благодаря отсутствию знакомых, которых, кстати сказать, я не охотник заводить, я от скуки занимался наблюдением и изучением довольно многочисленной в этом сезоне публики. Но – должен признаться, что, несмотря на самое усердное наблюдение, долгое время не мог натолкнуться на что-либо сколько-нибудь оригинальное или занимательное, по крайней мере, для меня…»

Не все читатели и критики произведений Тургенева признавали даже чисто литературные достоинства рассказа «История лейтенанта Ергунова». Критик П. М. Ковалевский утверждал, что рассказ был написан Тургеневым «вспешно и в фельетонном стиле». Это мнение, которое передал Тургеневу Полонский, поразило писателя своей несправедливостью. В письмах к М. В. Авдееву от 18 (30) апреля 1868 года и 13 (25) января 1870 года он защищал свое произведение от этих нападок и объяснял те психологические задачи, которые ставил перед собой при его создании. Особенно его раздражали попытки мистического толкования рассказа. «…что собственно мистического в „Ергунове“, я понять не могу – ибо хотел только показать незаметный переход из реальности в сон, что каждый испытывал на себе; но могу Вас уверить, что меня исключительно интересует одно: физиономия жизни и правдивая ее передача; а к мистицизму во всех его формах я совершенно равнодушен…»

Гоголь – один из немногих писателей, который в своих бесконечных путешествиях побывал в трех святых столицах – Москве, Риме и Иерусалиме. Он пережил эти «паломничества» с особой силой и глубиной. Из всех трех городов самым любимым, безусловно, был Рим: здесь Гоголь провел четыре с половиной года, завершил первую часть «Мертвых душ» и создал множество произведений. Известно, что изначально Гоголь планировал написать целый «римский» роман под названием «Аннунциата». Однако в 1841 году он изменил название на «Мадонна дей фьори», а год спустя вышла повесть «Рим». Смена названия свидетельствовала о том, что изменилась тема и сместился центр тяжести повествования – теперь рассказ шел не о женщине, а о городе. Гоголь ранее также использовал топонимы в названиях своих произведений, таких как «Миргород» (1835) и «Невский проспект» (1835). «Рим» завершает этот ряд. Если принять во внимание, что произведение искусства всегда отражает картину мира, imago mundi, то повесть Гоголя окажется не только исследованием римского гения места, оформленным в литературную форму, но и идеальным imago Urbis.

«Тебе – но голос музы темной Коснется ли уха твоего? Поймешь ли ты душою скромной Стремление сердца моего? Или посвящение поэта, Как некогда его любовь, Перед тобою без ответа Пройдет, не признанное вновь…»

Повесть «Андрей Колосов» написана Тургеневым не только для того, чтобы подвести итоги своему юношескому романтизму и восторженной мечтательности; она также стала частью более широкой борьбы с устаревшими, но все еще живучими романтическими традициями. Естественно, что новая, хотя и во многом еще незрелая, повесть Тургенева получила одобрение от Белинского: «„Андрей Колосов“ г. Т. Л. – рассказ исключительно замечательный благодаря своей глубокой мысли: автор продемонстрировал в нем много ума и таланта, и в то же время показал, что он не стремился сделать и половины того, что мог бы, поэтому получился хороший рассказ там, где следовало создать прекрасную повесть».

По своей внутренней и внешней структуре комедия «Неосторожность» относится к числу тех произведений мирового театра, которые подготовили переход от мещанской драмы и романтической трагедии к реалистической драматургии. На русской почве эти поиски новых форм сценического выражения привели к возникновению в конце двадцатых и начале тридцатых годов «маленьких трагедий» Пушкина, в Англии, немного ранее, – «Драматических сцен» Барри Корнуолла, во Франции – «Театра Клары Газуль» Мериме и явно связанных с ним первых пьес А. Мюссе. Все эти произведения, хоть и неравноценные по своей художественной значимости, имели явный экспериментальный уклон и, противостоя современным традициям театра, отличались максимальной краткостью сценических форм, остротой коллизий, неожиданными поворотами действия и высоким интересом авторов к психологии сильных страстей и к противоречиям человеческих характеров, всегда конкретно-исторически обоснованных.

Один из моих знакомых рассказал мне о необычном приключении, которое с ним произошло во время поездки по Италии. Мой знакомый не писатель и не умеет рассказывать ярко и изысканно; надеюсь, что сам интерес события компенсирует для моих читателей недостаток художественности. Подчеркну, что мой знакомый не писатель, а обычный турист, который, для чистоты совести, взялся за перо…

«Спустя несколько лет после рассказанной мною истории с Чахрой-барином пришлось мне поселиться в Больших Прорехах надолго: я задумал построить на земле своей племянницы хутор. На все время, пока заготовляли материал для стройки, пока строилась сама изба, я должен был поселиться у кого-либо из прорехинских крестьян…»