Я почувствовала, как меня охватывает холод, как будто декабрьский мороз пробрался под мою одежду.

– Ничего себе, равные силы, – сказала я. – Думаю, Лабиен повторит тактику, примененную в Африке, и будет всячески затягивать войну, избегая решающего сражения. В конце концов, они имеют кров и припасы, тогда как Цезарю предстоит действовать в чистом поле.

В моем голосе звучала ненависть: Лабиена, как и любого предателя, я презирала всем сердцем. На мой взгляд, измена – самое гнусное из преступлений.

– Значит, Цезарю снова придется рискнуть и повторить свой африканский успех, навязав им битву, – отозвался Октавиан. – Полагаю, он прибегнет к хитрости.

Южная Испания. Ведь это тот самый край, где Цезарь служил наместником. Он сделал для них столько добра! Неужели в мире нет ни верности, ни простой благодарности?

– Клеопатра, сестрица, так пойдем мы все-таки на представление? – настойчиво ныл Птолемей.

Мы решили пойти, но я взяла с собой всех домочадцев, чтобы было видно: дело не в том, что сестра уступила уговорам любопытного мальчишки, а в том, что египтяне интересуются римской драмой. Но на самом деле я радовалась тому, что у Птолемея проснулось любопытство, поскольку тяжелобольные не интересуются пьесами. Как и скандальными актрисами.

Представление римлян о драме сильно отличается от нашего. Они не слишком склонны к эстетике, и тонкости греческих трагедий их не трогают – возможно, потому что они им непонятны. Травля зверей или гладиаторские бои для них предпочтительнее мучительных терзаний Эдипа.

Пьеса оказалась скабрезной. Наихудших непристойностей Птолемей, скорее всего, не понял, но смысл некоторых грязных шуток до него дошел, что стало заметно по румянцу на щеках.

Китерис и впрямь была красива. Я поняла, почему ее принимают – или почти принимают – в самых высоких кругах Рима. Красота, похоже, дарует своего рода власть, хотя мы и склонны отрицать это.

Когда мы покинули театр, с неба, кружась, падали пушистые белые хлопья; попадая на пламя факелов, они испарялись с легким шипением. Что-то холодное и белое покрывало камни мостовой.

– Снег, – поняла я. – Должно быть, это снег.

Мы стояли на открытом воздухе и просто глазели на то, что немыслимо увидеть в Египте. Холодные невесомые снежинки забивались в складки одежд и покусывали льдинками наши лица.

– Снег, – повторил за мной изумленный Птолемей. – Вот уж не думал, что когда-нибудь его увижу!

Снег лип к нашей обуви, таял и просачивался внутрь, замораживая тело. Когда носильщики доставили нас на носилках домой, я увидела тропку, протоптанную их ногами на белом покрывале.

Снег. В Испании будет много снега. А Цезарю и его людям придется провести морозную зиму в кожаных палатках.

Чтобы занять свое время, я старалась побольше узнать о Риме. Большую часть его я увидела собственными глазами: храмы, гробницы выдающихся людей, сады Лукулла, разбитые на склонах Эсквилина, и самое интересное для меня – храм Асклепия и устроенную при нем больницу. Греческий бог врачевания нашел для себя пристанище на острове посреди стремительного мутного Тибра.

Я так и не составила окончательного мнения о Риме. С одной стороны, он поражал величием и могуществом, с другой – испорченностью и продажностью. Но у меня было подспудное чувство, что именно это соединение качеств и определяет его успех, ибо более всего соответствует человеческой природе.

«Они сокрушат все колесами своих колесниц», – предостерегала меня кандаке. Теперь я познакомилась и с грохочущими колесницами, и со знаменитым римским прагматизмом (более всего проявлявшимся в черствости) – и поняла, что кандаке права. Они на это способны. Если только не облагородить их, привив элементы нашей культуры, древней и утонченной.

Октавиан, хоть и с опозданием, отправился в Испанию к Цезарю. Однажды январским утром он явился попрощаться со мной и спросил, не желаю ли я передать что-нибудь его дяде.