произведённый неизвестными партизанами, и за поджог вокзала, виновные в котором не найдены, в городе расстреляно по одному человеку от каждого квартала. В течение трёх дней жителям запрещено забирать и хоронить трупы. За попытку проникнуть на место казни — расстрел.
Впредь за каждую партизанскую акцию или укрывательство партизан будут расстреливаться жители города, если виновные не будут выданы германскому командованию немедленно.
Анна Николаевна вытерла слёзы, которыми, оказывается, было залито её лицо. Вот, значит, о чём говорил Пётр Сергеевич. Неоправданный риск… бессмысленная жертва. Что они — не понимают, что делают?! Зачем взрывать пустую комендатуру, если из-за этого погибнут несколько сотен ни в чём не повинных жителей? Какой толк в подобной партизанщине?!
Взяв себя в руки, она почти спокойно обернулась к дочери, всё ещё смотревшей в одну точку.
— Ну что, Валюша, можешь идти? — Мать развернула девочку спиной к витрине.
До дома оставалось немного. Она шла, обняв дочь за плечи, и говорила-говорила что-то ровным мягким голосом… про горячий чай, про Новый год, который они хоть как-то, но отметят, и, может быть, стоит подумать, что подарить севастопольцам… неважно о чём, лишь бы отвлечь…
Постепенно любимый голос стал пробиваться в Валино сознание. Войдя в дом и скинув пальто, она первым делом стала стягивать с себя ненавистные теперь чулки. Но вдруг бросила их на пол и горько заплакала. Анна Николаевна облегчённо вздохнула, не делая попыток утешить, увела её в кухню, усадила на свёрнутый матрас, обняла и терпеливо ждала, пока иссякнут слёзы. Когда Валя затихла, мать встала, накинула на худенькие дочкины плечи тёплый платок и поставила на плитку чайник, подумав про себя — всё же хорошо, что не на печке греть приходится.
Покуда закипал чайник, нарезала немецкого хлеба, который на сей раз был чёрным с какими-то семечками, подсушила его на сковородке и посыпала крупной солью, как любила Валя. Горячий чай — всё тот же липовый цвет и сушёная мята, тоже довоенная, — привёл Валю в себя. Обычные дела, будничные разговоры о папиной куртке, которую надо сегодня достать и почистить, а завтра постараться обменять на базаре, может, даже повезёт подсолнечного масла добыть, о севастопольцах, которых хорошо бы проведать — а то ведь сегодня не застали… Постепенно день вошёл в привычную колею. Время от времени Валя принималась тихо плакать, но Анна Николаевна уже не тревожилась. Пусть выплачется — легче будет.
Немцы пришли вечером. Усталые, злые, они топали в прихожей, шумели в ванной, офицер что-то выговаривал денщику. Потом раздался громкий голос Дитриха явно в сторону кухни — он требовал чистые полотенца и стаканы. Анна Николаевна выглянула. Дитрих знаком показал, как вытирает лицо и пьёт из стакана. Женщина кивнула, принесла чистые стаканы, указала на стопку белья, что так и лежала на подоконнике со вчерашнего дня, и вернулась в кухню, плотно закрыв дверь.
— Давай, доча, постели разбирать. Ты ложись, а я посижу ещё — вдруг им что приспичит.
Валя легла, а мать ещё долго прислушивалась к тихим всхлипываниям во сне, пока дыхание дочки совсем не выровнялось. Через какое-то время угомонились и немцы. Анна Николаевна тоже улеглась, но сон не приходил. Она думала о муже и сыне, о том, что творится в городе, и о том, как они с Валей дальше будут жить. Вот спросила дочка про немецкий госпиталь, а у неё ведь так и нет ответа. Особенно после того, что они видели сегодня…
Когда сомкнулись наконец её веки, она улыбалась. Ей снился Фёдор. Не такой, каким уходил на фронт, — суровый, с запавшими от чрезмерной работы глазами, а молодой и весёлый, целовавший её на Поцелуевом мосту в Ленинграде и обещавший, что будет всю жизнь делать это в самых людных местах, чтобы все видели, что он женат и счастлив.
Наташа. Из дневника
20 декабря
Я придумала, что мы с мамой можем распороть папину кожанку и шить варежки. Утеплять можно махровым полотенцем или шарфами, тёплыми платками. Их много в доме собралось, нам сейчас столько не нужно. Из двух папиных шарфов — ткань плотная, вроде сукна — мама сшила Ване тёплую кофту. Он так быстро подрастает, а одевать его не во что. Но шарфы ещё есть и пара платков — тонкие, довольно тёплые, они годятся в варежки.
Сегодня мы уже распороли куртку, отмыли все части, выстирали подкладку. Всё высохнет — станем шить. Это хорошая идея — кожаные тёплые варежки точно всем нужны будут.
Немцы ведут бешеную пропаганду против Союза и советского правительства. Столько всяких диких, нелепых слухов носится в городе, что голова идёт кругом. Да и есть от чего! За полгода войны немцы заняли такую территорию, какой до них не занимал никто. И до сих пор их не остановили.
Всё тяжело — и внутри, и снаружи. Все стали злые, раздражительные, никто ни с кем не говорит спокойно. На базаре то и дело крики, ругань, а то и вовсе драки. Мама говорит: в такое время, когда всем трудно, нужна именно предельная выдержка. Она, конечно, права, я и сама часто не выдерживаю. Как же мне других осуждать?
Настроение вокруг ужасное. Мне кажется, если спросить людей, как они видят будущее, то, может быть, совсем небольшая часть верит, что поражение наше — не окончательное. Никакая сила воли, никакие убеждения не могут повлиять на эти мысли. Меня часто охватывают полное отчаяние и чувство безнадёжности.
Нет, не так. Не часто, а всё время приходится делать какое-то дикое усилие, чтобы не сдаваться, потому что всё рушится на глазах.