В той, куда тайком от «правильных партийных» родителей водила её, маленькую, бабушка, всё было не так, как в этом светлом и нарядном храме. Там со всех стен смотрели с икон строгие лики в серебряных окладах, в высоком сводчатом темноватом пространстве горело множество свечей, тяжело и сладко пахло ладаном, воском и чем-то ещё непонятным. Запахи эти вызывали у Вали странное чувство, похожее на тревогу. И высокие голоса певчих, повторявших за священником, как Вале казалось — скороговоркой: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи поми-и-илуй!», тоже казались тревожными и какими-то… виноватыми, что ли.
Маленькой, ей трудно было отстоять всю длинную службу, скучно было смотреть только в пол, как велела бабушка, и Валя вертела головой, рассматривала необыкновенно пышный резной иконостас. На нём было много картинок: портреты святых («Какие такие портреты! — сказала бабушка. — Святые иконы это») и непонятные многофигурные композиции. Вале хотелось разглядеть, что там нарисовано, но иконостас был далеко, и ходить туда не разрешалось, даже когда не было службы.
Когда Валя пошла в школу, она стала бывать в церкви ещё реже, несмотря на настояния бабушки. В школе говорили, что религия — это обман народа и что советский школьник не может верить во всякие глупости. Конечно, однажды родители узнали, что бабушка водит Валю в церковь, и папа устроил скандал.
— Ты, мама, под тюрьму нас всех подвести хочешь? — сурово, хотя и негромко говорил он как-то поздно вечером. — Мало того, что ты ребятам головы забиваешь всей этой поповской пропагандой, ты хоть понимаешь, чем это нам грозит?! Ну ладно, Мишка уже большой, не проболтается, а Валюшка? А ну как ляпнет где-нибудь? И пойдём мы все далеко за контрреволюционную пропаганду. Ты же и сама это понимаешь!
«Большой» одиннадцатилетний Мишка, набегавшись за длинный летний день, крепко спал, а Вале не спалось. Она лежала и сочиняла себе сказку про дальние края и приключения, лениво думала, не встать ли — попросить молока, но, услышав жёсткий папин голос, решила, что не стоит попадаться под горячую руку.
— Да понимаю… — Бабушкин голос вдруг прозвучал виновато. Валя даже представила себе, как поникли её всегда прямые плечи. — Ты прав, конечно. Водить не надо.
Бабушка любила сына, обычно легко с ним соглашалась и лишь свою веру отстаивала тихо, но твёрдо. Однако сейчас, Валя почувствовала, её голос звучал не так, как обычно.
— Да, жизнь теперь такая, что лучше не надо детям в храм, — горько сказала бабушка, но, помолчав, добавила: — А всё же они должны понимать, что не одна ваша коммунистическая власть есть в мире. Есть и повыше сила. Без неё ничего не делается.
— То есть ты учишь детей полагаться на Бога, а не на себя? Пусть, мол, Он решает за меня, а я буду плыть по течению, и если что — Бог мне поможет?! А как же самостоятельность в решениях? Откуда она у них возьмётся?
— Вообще-то истинная вера не отменяет самостоятельности решений. Только помогает. И ничего плохого, если ребёнок это узнает.
— Марья Гавриловна, Фёдор! — встрял в разговор тихий мамин голос. — Я вас очень прошу, доспорьте, пожалуйста, когда детей дома не будет.
— Ладно, мама, — примирительно сказал Фёдор Иванович. — Твоё право на веру я уважаю, но давай ты не будешь водить детей в церковь. Верь себе потихоньку, ладно? А они подрастут — сами решат, какие у них отношения с религией.
Разговор оборвался.
Валя так и не поняла тогда, что папа и бабушка говорили про самостоятельность решений, но слова почему-то запомнились.
Сейчас, подходя к светлой, будто бы лёгкой, устремлённой вверх тонкими золотистыми шпилями немецкой церкви — ки́рхе, — Валя вспомнила бабушку и папины споры с ней, и у девочки снова защемило сердце.
Когда Марта предложила Вале сходить перед Рождеством в церковь вместе со всеми, Валя испугалась. Она помнила свои детские впечатления и то ощущение подавленности, которое испытывала тогда, не очень понимая, что происходит.
— Тебе трудно, я же вижу, — говорила Марта. — Ты столько перенесла раньше, да и сейчас тебя что-то мучает. Может быть, тебе просто будет легче или ты найдёшь ответы на какие-то свои вопросы.
— А мне разве можно на вашу службу? Я же остовка, — робко спросила Валя. — И потом, я даже не знаю, как это — молиться по-вашему. И я, кажется, некрещёная. Я не помню, чтобы меня крестили.
— Ты можешь молиться по-своему, как умеешь. Или не молиться вовсе, просто слушать. Ты всё поймёшь — служба идёт на немецком, а у тебя уже хороший немецкий. Клаус узнавал: русским можно в церковь, даже из лагеря остарбайтеров отпускают в храм.
Не послушаться хозяйку казалось Вале неправильным, но она долго колебалась, не зная, что там её ждёт и чем ей может помочь посещение чужой церкви. Однако, когда Шольцы стали украшать дом к Рождеству, когда вечерами дети и взрослые пели вместе рождественские гимны, на Валю так веяло от этих предпраздничных хлопот домашним теплом и так ей это нравилось, что сердце начинало разрываться. Днём ей было весело сидеть за общим столом, помогая малышке клеить бумажную цепь из цветных колечек, собирать еловые ветки и учиться плести из них гирлянды, подпевать так легко запоминающимся песням… А ночами накатывало острое чувство вины: её страна воюет; неизвестно, что там творится в родном городе, может, мама и Мишка там голодают или гибнут; она не знает, что с папой, а ей, Вале, так хорошо и тепло здесь, в этом чужом доме, в стране врагов. И так по душе подготовка к этому непривычному для советской девочки празднику, что она невольно сравнивала её с ожиданием праздников дома.