— Сначала договорились, что прекратят огонь, чтобы убрать и похоронить убитых, которые на нейтральной полосе остались. Ну, мы разобрали каждая сторона своих. У нас даже погребальная служба была вроде как общая. А потом на нейтральной полосе вдруг откуда ни возьмись ёлка рождественская! Кто первый поставил — не знаю. И оказалось — она не одна, несколько в разных местах. Украшены, конечно, чем придётся, но всё же… и свечи вокруг поставлены. Ну и мы стали вдоль линии окопов свечи зажигать. Смотрим — англичане тоже. И тут наши как запоют «O Tannenbaum»! А англичане в ответ — то же на своём языке! У них тоже эта песня есть. И пошли в гости друг к другу. Линии окопов были недалеко — мы даже голоса слышали с вражеской стороны. Ну мы и ходили друг к другу, вместе пили и ели что было, вместе пели. И командиры ничего сделать не могли. Говорят, по всему фронту это происходило.

— Как же так? С врагами?!

— С врагами, Вальхен, с врагами, — улыбнулся Клаус. — У нас даже слово появилось специальное: фратернизи́рунг[104]. И наши солдаты, и британские в большинстве своём не очень-то хотели воевать. Среди нас было много крестьян. Им бы домой, на землю. А тут — война в основном на чужой земле, непонятно за что. Я, например, был на фронте на территории Франции и ещё — где нынешняя Польша. Что я там забыл? Я думаю, та война для всех простых людей была непонятно за что. Нам, конечно, вожди говорили, что если мы не будем воевать, то англичане, русские и французы разорят Германию и страны не будет… Но знаешь, ещё когда жаркие бои, когда ты в атаку идёшь, когда в тебя пушки палят — ты как-то веришь. Думать-то некогда. Ура-вперёд-в-атаку и всякое такое. А когда начинается позиционная война… И люди неделями сидят в окопах напротив друг друга. Иногда в какой-нибудь сотне метров. И сырость, холод, крысы, вши, с едой плохо. Поневоле начинаешь думать: зачем она тебе, эта чужая земля? За что ты воюешь?

— Подождите, но ведь мой дедушка — он же не с англичанами вместе служил. Ну, союзники, да… но он никогда не говорил, что они рядом были.

— А он тебе не говорил, как на Пасху в пятнадцатом году русские с немцами братались? А в других местах — англичане с немцами. У нас тогда Пасха совпала — ваша, православная, и европейская. И все после своих пасхальных служб как получили пайки праздничные, так и пошли друг к другу. Тем более что у нас с едой было плохо, с хлебом. А тут сложили вместе все пайки, поделили и пили-ели вместе, пели вместе кто что знает. Правда, потом нам это не мешало выполнять команды и обстреливать друг друга. И с русскими, и с англичанами. Но всё же мы понимали, что они такие же люди, как мы. Вот видишь, и песни у нас образовались общие.

— А как вы думаете, дядя Клаус, сейчас тоже не все немцы хотят воевать за Гитлера?

— Конечно, не все, Вальхен. Есть же нормальные люди. И их, наверное, немало. Я думаю, большинство обывателей, вроде нас, вовсе не фанатичные национал-социалисты. Они просто стараются обеспечить свои семьи и не конфликтовать с законом. А закон есть закон — все годные к военной службе обязаны идти в армию.

— Тогда почему они на оккупированных землях такое творят? Не с солдатами воюют, а простых людей… — Валя запнулась. — У нас в городе ужас что творилось. Людей вешали и расстреливали просто так — ни за что, только чтобы других напугать.

— На войне люди звереют, — мрачно сказал Клаус. — Порой даже те, кто в нормальной жизни был человеком. Трудно это — оставаться человеком на войне. Не всем по силам. И потом, у нас очень мощная пропаганда. Не слишком образованным людям легко мозги промыть. Если долго и убедительно вкладывать в головы какую-то идею, большинство поверит во что угодно. Это я тебе как бывший учитель говорю.

Валя хотела спросить, почему Клаус оставил профессию учителя и занялся сельским хозяйством, но вдруг спросила о другом. О том, что так тревожило её последние месяцы.

— Значит, и Тиля могут забрать в армию?

— Надеемся, что нет. Есть такое правило: у бауэра, который поставляет свою продукцию государству, не забирают единственного взрослого работника из семьи. А я — инвалид прошлой войны, и Тиль — единственный полноценный работник у нас. Если наши вожди не сойдут с ума настолько, чтобы разорять крестьян, то Тиля забрать не должны. Ты же понимаешь, никто из нас не хотел и сейчас не хочет этой войны.

Валя про себя облегчённо вздохнула, но вслух ничего не сказала.

— Давай-ка, девочка, заканчивай дела да отдыхай. Поздно уже. — Клаус встал. — Пойду ремни уберу. Ты подожди пол мыть, я сначала брикеты для плиты принесу, чтобы Марте с утра не ходить.

Вытирая столы, наливая воду в ведро, доставая швабру — полы протереть, Валя думала о песнях, о дедушке, о доме.

Однажды она стала расспрашивать деда о той войне, хотела, чтобы он рассказал про какой-нибудь свой подвиг. И услышала в ответ:

— Не люблю я об этом говорить, Валюха. И какие там подвиги… кровь и грязь только. Из всех наших ребят, с кем на фронт вместе уходили и в одной части служили, вернулся я один. Нас восемь друзей было из одного города.

— А за что ж ты медаль получил?

— Это не подвиг, Валюха. Просто так вышло. Мы с Семёном важное донесение в штаб доставляли. Сенька меня собой закрыл, когда германец нас обстреливал. Сам потом от ран умер — вся спина как решето была. А мне вот видишь — только ногу задело… А ребята все полегли за те два года.

— Ты донесение-то доставил? — замирая, спросила Валя.