В том же 1963 году состоялся мой визит к Галине Викторовне Лабунской, старинной приятельнице Татьяны Борисовны, чуть старше ее и начинавшей в 1910-е годы с фовизма и конструктивизма, как близкий к Татлину художник. Она давно прекратила писать, и даже уничтожила все свои живописные вещи. Теперь она была членом-корреспондентом Академии педагогических наук – серьезным специалистом по художественному образованию молодежи. Ее покойный муж был братом широко известного в русской эмиграции Алексея Эйснера. И в их квартире был хороший, только более ранний холст Ларионова, вещи Веры Пестель, Жегина, Сарры Лебедевой, большой портрет Эйснера работы Валентины Ходасевич (ее портретов как не имевших отношения к живописи в те годы стеснялись), а к обеду подавался столовый екатерининский сервиз Императорского фарфорового завода – с большими красными розами. Уже по протекции Галины Викторовны, но, конечно, и по просьбе Татьяны Борисовны состоялась экскурсия к Сарабьяновым в бывшую квартиру Виктора Веснина, где оставались, пожалуй, лучшие вещи Любови Поповой.

Эти знакомства были устроены специально и только для нас с женой, что, как я понял впоследствии, было не так просто для Поповых психологически. Они не бывали и не хотели бывать у людей, хорошо устроенных в Советском Союзе. Но они считали нужным нас просвещать и знали, что нигде в России нельзя было увидеть тогда ничего подобного. Даже коллекция Костаки (где еще не было работ Поповой) не производила такого впечатления. Да и в запасниках Третьяковской галереи, куда мне как заведующему отдела критики журнала «Юность» удалось проникнуть, поздние Малевичи не производили такого сильного впечатления. Сейчас квартира Веснина разделена пополам, и уже не висят рядом три десятка шедевров Поповой, анфилада не упирается в громадный ослепительный желтый прямоугольник, как это было когда-то. Но в середине 1960-х в больших светлых комнатах от холстов, которые развесил, вероятно, еще Веснин, исходило сияние и его не только мне, но, думаю, любому человеку в Советском Союзе не с чем было сравнить. Это была не только виртуозная в своей искусной простоте живопись. Это была подлинная свобода, которой невозможно было надышаться.

Вообще, русская культура и внутренняя свобода были неразделимы. Достаточно вспомнить, что мать замечательного искусствоведа Елены Муриной, жены Дмитрия Владимировича Сарабьянова, Надежда Васильевна Бухарина самоотверженно помогала Солженицыну, когда он жил на даче у Ростроповичей, активно участвовала в самиздате.

Однажды мы были приглашены к Поповым в субботу часам к восьми. В тот вечер у них были несколько неожиданные для нас гости. Не помню, были ли мы к тому времени знакомы с Борисом Александровичем Чижовым, когда-то танцевавшим в Камерном театре у Таирова, а к моменту нашего знакомства, кажется, заведовавшим балетной труппой Большого театра. Племянница Алисы Георгиевны Коонен была когда-то его женой. Коонен говорила, что ее голландская семья происходила по прямой линии от наследников византийских императоров Комниных, бежавших от убийц в Западную Европу. А после смерти великой актрисы вдруг выяснилось, что, говоря о своем происхождении, она была права, хотя все втихомолку над ее рассказами посмеивались. Но в ее наследстве оказался не только большой браслет, на мой взгляд, слишком уж актерский, подаренный Коонен Ермоловой в знак признания ее великого таланта, но еще и остатки многочисленных византийских вещей, среди которых были сердоликовые пронизи, скорее всего и впрямь императорского происхождения. Золотые вставки были уже проданы в Торгсин. Впрочем, у Коонен среди множества других поразительных вещей и картин (Пикассо, Ван Донген) был ее громадный портрет работы Жоржа Якулова, уже слегка осыпавшийся и потому мне как единствен ному знакомому, любившему Якулова предложенный в подарок. Но мне было совестно принимать такие подарки. Потом его купил Костаки.

Бесспорно, новым для нас в этот субботний вечер было знакомство с Марией Анатольевной Фокиной и Николаем Сергеевичем Вертинским, литературоведом, когда-то директором музея в Ясной Поляне, двоюродным братом известного певца.

Как всегда, из дивных серебряных чарок с коронационными жетонами была выпита бутылка водки (а может быть – с четвертинкой или «мерзавчиком»), на французские фаянсовые тарелки XVIII века с воздушными шарами была выложена только что сваренная картошка. С руанской тарелки все потихоньку разбирали очищенные Игорем Николаевичем кильки, разложенные по половинкам сваренных вкрутую яиц и обсуждали качество только появившегося в магазинах маринованного чеснока в стеклянной банке – ошеломляющей новости советской пищевой промышленности. Потом в гжельские кружки всем была насыпана заварка (маленькой старинной итальянской ложечкой с корабликом), кто хотел, мог прибавить к чаю и колотый сахар из серебряной, времени царя Алексея Михайловича, братины, после чего из советского эмалированного зеленого чайника, несколько похожего на вокзальный, всем в кружки разливался кипяток.

Конечно, обсуждение достоинств чеснока и кильки не заняло сколько-нибудь заметного времени. В этот вечер и в десятки последовавших за ним вечеров говорили об искусстве. Сестра Марии Анатольевны была замужем за Кулиджановым, но обсуждали не его фильмы, а скорее «Андрея Рублева» Тарковского, который шел только в ДК им. Горбунова, где мы перед тем с Поповыми были. Говорили о выставках, которые изредка все же устраивали, о редких концертах Юдиной и о том, что в Музее Востока на улице Обуха танцевавшие пионеры перевернули шкафы с коллекцией китайского фарфора из Дрезденской галереи – вся она оказалось разбита. Может быть, и о том, что главные кремлевские соборы уцелели в ходе работ «по расчистке» территории московского Кремля лишь потому, что после сноса Чудова монастыря, храма «Спаса на бору» и многого другого Бенито Муссолини направил в Москву ноту, где писал, что не собирается вмешиваться во внутренние дела Советского Союза, но, тем не менее, снос в Москве древнейших памятников итальянского Возрождения, уничтожение работ Фиораванти и Алоиза Нового, счел бы недружественным по отношению к Италии актом. В Италии строился для Советского Союза самый быстроходный тогда в мире корабль, потом он, кажется, назывался «Ташкент» и был единственным, которому удавалось прорываться во время войны в осажденный немцами Севастополь. Ради военного заказа пришлось соборы в Кремле временно сохранить.

Это была ни к чему не обязывающая застольная беседа, обычно длившаяся часов до двенадцати ночи, которую, как потом оказалось, Татьяна Борисовна с легкой усмешкой называла «культурным общением».

А когда пришло время прощаться, Мария Анатольевна со своей очаровательной застенчивой улыбкой, кажется, на совершенно не изменившемся с ранней юности лице спросила нас с Томой: «А может быть, в следующую субботу вы к нам придете? Это здесь, на Зубовском, – во дворе дома, где живет Лев Федорович».

Конечно, мы согласились, конечно, Татьяна Борисовна сказала, что нас приведет. Как я сейчас понимаю, все было согласовано заранее. Через неделю мы с Поповыми вчетвером пришли к Вертинским. Так для нас начались еженедельные «субботники», продолжавшиеся больше десяти лет. Все мы были коллекционерами, с замечательными, мирового класса вещами, но не это было главным в «субботниках». Главным было то, что мы могли откровенно и свободно говорить друг с другом, а ведь это была эпоха «дописьменной культуры», устного предания – никаких книг, никакой периодики, никакой достоверной истории в Советском Союзе того времени не было. Можно было, конечно, как «шестидесятники», верить в романтику революции, в ленинскую правду, пришедшую на смену сталинской, но это никому из нас не приходило в голову.

Никогда не звучали оценки «победоносной» внутренней и внешней политики советского государства – в Советском Союзе все давно научились об этом молчать, разве что мои рассказы были чуть более жесткими. Речь всегда шла о культуре, о музеях, о выставках или каких-то бытовых историях настоящего и прошлого. Но молчаливое неприятие советской жизни лежало в основе этого «культурного общения».

Мельком сообщалось о продаже в Англию древнейшего списка всех четырех Евангелий – «Пурпурного кодекса» из Публичной библиотеки, купленного когда-то Николаем I в Синайском монастыре (продажа была осуществлена за сто тысяч фунтов, из которых половину дала королевская семья, а вторую собрали по подписке по всей Великобритании ее граждане). Из эмигрантских источников я знал и, может быть, рассказывал о попытках продажи российской короны, скипетра и державы. От устройства советских аукционов императорских сокровищ как от краденого имущества последовательно отказывались правительства Англии, Франции и США. Кажется, только в Берлине удалось продать знаменитую коллекцию императорских жемчугов и полуподпольно – коллекцию марок Николая II. И тогда корону, скипетр и державу стали одному за другим предлагать крупнейшим ювелирным домам. Но через год в Кремле получили официальное письмо от руководителя Международного союза ювелиров, в котором говорилось, что ни одна компания, входящая в этот союз, не считает себя вправе взять ответственность за сохранение национальных российских реликвий.

Подобные байки сегодня не производят особого впечатления, но тогда можно было получить срок и за меньшее. А в каждом из нас не утихала боль от разорения России, боль, заставляющая говорить об этом хотя бы с самыми доверенными людьми.

Этим впоследствии определилось и мое отличие от большинства советских диссидентов. Они, по преимуществу, вышли из коммунистического мира. Лишь на каком-то этапе им или их родителям этот мир становился чуждым. Среди моих родных и близких знакомых не было никого, кому бы он нравился с ноября семнадцатого года.